Ерик Асанбаев:

– Причины развала Союза по-настоящему не может назвать никто. Когда и при каких обстоятельствах он вас застал? Что вы испытали – шок или облегчение?
– По законам истории любые империи рано или поздно распадаются, поскольку в основе их появления изначально лежит насилие или принуждение. Если говорить конкретно, на мой взгляд, процесс умирания СССР начался с развала экономики, после чего до политического распада оставалось лишь полшага. Причем происходило это за счет внешне не очень заметных факторов. Во-первых, под давлением расчетливого директорского корпуса страны, умело использовавшего опьяневшую от приобретенной значимости демократическую интеллигенцию, правительство провело через Верховный Совет закон о госпредприятии, в котором предусматривалась такая «мелочь», как снятие на предприятиях норматива кассовой наличности. Эта «мелочь» породила неуправляемую проблему нала и безнала, дала теневому бизнесу мощный импульс и возможность легко отмывать свои деньги, одновременно вполне респектабельно давая наживаться директорам и банковским служащим. Во-вторых, предприятиям было дозволено открывать себе любое количество банковских счетов в любом месте страны. Это оказалось настоящим раем для лихоимства: выручку на поставку продукции стали прятать или отправлять предприятиям, которые в одночасье становились якобы неплатежеспособными, делались формальные потуги вернуть от них долги, отправлялись письма-напоминания и т.п. А в итоге следы денег терялись. Граница хищения государственных средств стала определяться мерой сознательности отдельно взятого директора. В-третьих, предприятиям было разрешено создавать при себе самостоятельные, со своим банковским счетом, так называемые малые предприятия. Узаконенный воровской разгул принял в стране немыслимый размах. Директора проворно посадили в эти совершенно ненужные с экономической точки зрения малые предприятия кого-то из родственников или верных людей, которые выступали в роли посредников по реализации продукции головных предприятий комбинатов, концентрируя у себя всю выручку, направляя ее по сговору в коммерческий и банковский оборот, не считаясь с тем, что собственные работники остаются без зарплаты, а смежники за свои поставки ничего не получают. В итоге начался прогрессирующий анархический процесс, приведший в полное расстройство денежное обращение страны и хозяйственные связи, во что немалую лепту внес закон СССР о кооперации. Вдобавок глава союзного правительства в декабре 1990 года в Алма-Ате сделал опрометчивое заявление, что есть республики-иждивенцы (имея в виду и Казахстан) и есть республики-доноры.
На самом же деле причины заключались в гримасах системы централизованного цено-образования: добыча и первичная переработка сырья стали малорентабельны, даже убыточны, а завершающие стадии технологии, доводящие продукт до полной готовности, сверхприбыльны. После такого заявления центробежные процессы усилились и стали явными. Каждый стал с опаской смотреть на соседа. Началась ценовая чехарда. Все это усугублялось тем, что в первые годы независимости у нас был общий с Россией рубль, и происходящие там события мгновенно отражались на нас. Например, когда команда «завлабов» Гайдара отпустила цены, аннулировала сбережения населения, обозвав их «инфляционным навесом», но при этом отказалась индексировать оборотные средства предприятий, началась их массовая остановка, обвал денежного хозяйства страны. И мы вместе с Россией шагнули в пропасть жуткого экономического кризиса…
Словом, в основе случившегося лежат исподволь созревшие экономические и политические причины, сделавшие советское общество предрасположенным к такому саморазрушению. Все это не тема для интервью, а предмет обширного и беспристрастного исследования.
Теперь о второй, не менее важной части вашего вопроса. В то время я был Председателем Верховного Совета. Известие о путче застало меня на отдыхе в Железноводске. В этот воскресный день никто толком не мог понять, что же произошло на самом деле. Ничего определенного из Москвы не приходило, все на уровне слухов. Я срочно вылетел в Казахстан, созвали расширенный президиум парламента, чувствовалось, что есть и сторонники путчистов, но больше тех, кто за продолжение новоогаревского процесса.
Очень скоро пришло ощущение бессмысленности всего происходящего, возможно потому, что никаких событий не последовало. Позже, читая мемуары некоторых путчистов, у меня сложилось мнение, что это был бессистемный и неорганизованный заговор обреченных, но не таких, как декабристы, выступление которых на Сенатской площади оказало огромное влияние на самосознание России того времени.

– Не кажется ли вам, что СССР погубило отсутствие какой бы то ни было оппозиции, которая, в общем-то, играет роль санитара любого общества, и в итоге случилось то, что случилось?
– Все гораздо сложнее. Естественно, что наличие сильной оппозиции – аксиома цивилизованного устройства общества. Но если бы такая оппозиция была, то СССР к 1990 году был бы другим государством, с другим обществом и экономикой. Полагаю, что и развитие еще в начальном периоде советской власти происходило бы по линии конвергенции – соединения полезных для нас сторон того, что было названо идеологами и политиками капитализмом и социализмом. В действительности такой предопределенной разделительной линии внутри человечества не существовало и не существует, эти две системы не являются такими уж несовместимыми антиподами, а одна в другой всегда взаимно присутствовали, у них было много общих элементов. Если взять конек левых – норму эксплуатации рабочего класса (по формуле Маркса доля заработной платы во всей добавочной стоимости, созданной живым трудом), то в СССР она была в 2–2,5 раза выше, чем в развитых капстранах. Поэтому теория конвергенции не была пустой выдумкой. Пожилой физик академик Сахаров оказался прозорливее всех наших политиков, экономистов и философов, он до последних дней жизни повторял, что наш дальнейший путь – конвергенция, сочетание законов рынка с элементами общественного планирования, прогнозирования.
И в самом деле, Л. Эрхард считал, что его концепция призвана «объединить принцип свободы рынка с социальной сбалансированностью и нравственной ответственностью каждого в отдельности за дело в целом». Европейский союз представляет из себя не только механизм интеграции стран континента, но и инструмент поиска оптимального соединения принципов рыночной системы с идеями социальной справедливости. Применительно к своим условиям Китай также осуществляет такую конвергенцию, формирует многоукладную рыночную экономику и убедительно демонстрирует ее жизнеспособность.
Преобразования в общественной практике обычно выступают как сопряжение нового с тем, что уже было. Заметьте: сочетание, а не голое отрицание прошлого. Не поймите это как отголоски сладкой ностальгии о былом. Напротив, в моих глазах коммуно-советский режим омерзителен уже тем, что жил благодаря поддержанию противо-естественной и непрерывной войны с собственным народом. Но от прошлого невозможно напрочь откреститься, мы все вышли из него. Есть явление, существующее независимо от желания людей, – объективная и неуничтожимая связь времен. Нельзя постоянно сечь себя, отрекаясь от прошлого. Это унизительно. Куда достойнее выглядит, когда премьер-министр земли Тюрингия, член ХДС Фогель по случаю 10-летия падения Берлинской стены сказал: «40 лет коммунистической диктатуры – это тоже опыт».
Но я несколько ушел в сторону от вопроса: как сказалось на обществе отсутствие оппозиции? Прежде всего это не привело к смене управляющей элиты. Большинство людей власти – это те, кто как личность и профессионально сформировались в разгар брежневских времен. В Казахстане не было носителей другой идеологии, других взглядов, даже на уровне диссидентства. В России было лучше: среди интеллигенции были смелые люди, борцы, но все равно везде новые-старые власти, выворачиваясь наизнанку, наделали на первых порах всякого, а в самом народе осталось воспитанное советской системой качество «послушная сверхпроводимость», то есть готовность всех, снизу доверху, исполнять любые распоряжения – умные, глупые и абсурдные.
Достаточно вспомнить знаменитую антиалкогольную кампанию, вызвавшую во всем мире гомерический хохот. Многие понимали ее пагубность: в бюджете страны, союзных республик поступления доходов от реализации алкогольных напитков составляли около 50%, но система даже в период перестройки не позволяла возражать. Чтобы понять это, надо было жить в то время.

– Таким образом, мы все еще находимся под влиянием этих трех факторов: господства старой элиты, отсутствия какой-либо серьезной оппозиции и, наконец, того, что вы назвали сверхпроводимостью. Но ведь вы тоже ярчайший представитель «старой» элиты, и это не мешает вам смотреть на все со стороны.
– Да, смотреть отстраненно, со стороны. Я ушел (и не я один), но, вероятно, я и тогда не вписывался в общий ряд оттого, что непроизвольно следовал принципам критического реализма и системного подхода, стремился поставить явление в причинный ряд. Такую привычку привили мне сначала школьные учителя, сосланные в наше село из Москвы, Ленинграда и Казани, затем закрепили профессора в аспирантуре Московского финансового института (ныне Финансовая академия России). Повлияло, по-видимому, и то, что до 1958 года на мне было клеймо сына врага народа. В свое время по этой причине меня не хотели принимать в комсомол.

– Вы руководили, уже как вице-президент, авторской группой, работавшей над первой в истории Стратегией становления и развития Казахстана как суверенного государства (май 1992 года). Что это было – привычка к программным документам или реальная попытка осмыслить, куда идти?
– Во-первых, замечу, что термины «программа» и «планирование» – не ругательные слова. Во-вторых, мы, встав на путь самостоятельного развития, оказались между прошлым и будущим. Нужно было понять, что с нами происходит, каковы должны быть наши дальние цели и приоритеты, которые могли бы привести нас к их реализации. По решению президента попытка разобраться в этих проблемах переросла в очень важный программный документ. Нам важно было представиться этому миру, не вызвав в нем ни враждебности, ни пренебрежения.

– Вы довольны этим документом сегодня, спустя годы?
– Да, вполне, хотя потом по каким-то причинам его не сделали основным. Мы могли быть сегодня другими и не оказаться в такой ситуации.
Полагаю, что стратегия была правильной. В ее основе практически лежала модель Восточной Азии, плавный переход к свободному рынку через правительственное регулирование, которое должно постепенно уменьшаться. Даже в странах, считающих себя либеральными, доля государства в ВВП достигает 30–50%. Участие государства на различных этапах становления рыночной экономики всегда нужно: для преграды развитию монополизма, защиты внутреннего потребительского рынка и производства, для поддержания перспективных направлений посредством выбора приоритетов, их своевременной и разумной смены новыми, по образцу смены лидера в летящей гусиной стае.
Если заглянуть в историю, через такой этап прошли многие страны Европы, включая Англию, да и Америка пользовалась высоким уровнем протекционизма. При этом все эти страны исходили из собственных социально-экономических условий и менталитета.
Поэтому по меньшей мере несправедливо тип современной рыночной системы, созревшей в недрах американской и европейской экономики, выдавать за единственно верный и навязывать его остальным.
Модель развития, которой так или иначе следуют страны Восточной Азии, предполагает следующее: на макроэкономическом уровне осуществляется руководство и стимулирование, на микроэкономическом уровне действует сочетание свободы предпринимательства и конкуренции. Правительства разрабатывают стратегическую политику управления, а каждая компания вырабатывает на ее основе собственные решения, если предложенные направления выгодны.
Вместо того чтобы идти этим рациональным путем, мы поступили по-другому: государственную собственность пустили в раздрай, пропаганда развернула бешеную истерию ненависти ко всему государственному и нашему прошлому. В итоге мы имеем то, что имеем, даже не поймем, кто мы такие, граждане какого общества.
Нужно ли сегодня ставить окончательный и жирный крест на стратегии 1992 года? Я считаю, что нет. Но это при условии радикального изменения, как говорили еще недавно, стиля и методов управления страной.
Крайние сроки, заложенные в той стратегии, заканчиваются в 2012 году. Время еще не истекло, можно многое успеть сделать.
Скажу так: во время работы над стратегией в стране был всеобщий подъем патриотических настроений, за которыми стояло горячее намерение построить сильное государство с высоким уровнем благосостояния людей. На первых выборах за Назарбаева проголосовало 96% избирателей, и я точно знаю, что это был искренний и осознанный выбор. Но это быстро прошло. Как говорится, брожение умов начинается с урчания пустых желудков. Плюс ко всему началось, мягко говоря, крайне неравномерное распределение собственности. Президент Франции Жискар д'Эстен сказал: «Я напишу цифру на листке, положу его в карман и буду заглядывать в него, чтобы не забывать, что заключил контракт с каждым из французов и француженок из этих более 13 миллионов, отдавших свои голоса за меня». И он следовал своему обещанию.

– Вы думаете, он был искренен?
– Думаю да, потому что он испытывал к ним глубокое чувство человеческой благодарности.

– Есть мнение, что политика – искусство лицемерия...
– Не согласен... Что политика – дело непременно грязное, в сознание народа вдалбливают как раз те люди, которые хотят этим циничным постулатом хоть как-то оправдать свои не очень пристойные поступки. Политика – высокая профессия служения своему государству. И во все времена открытая политика вызывала уважение со стороны партнеров и сподвижников.

– Мне кажется, многие лидеры СНГ поначалу искренне верили в свое высокое предназначение. Но потом это чувство деформировалось у одних в сторону осознания собственного величия, а у других – в осознание тех огромных преимуществ, которые дает власть, с тем чтобы распорядиться наследием огромной супердержавы.
– На постсоциалистическом пространстве это произошло практически везде, в меньшей мере это коснулось Прибалтики. У некоторых произошло соединение и того и другого. Пожалуй, два лидера ушли незапятнанными, сохранив свое достоинство, – литовский президент Бразаускас, который отказался выдвигаться на второй срок, хотя у него были бесспорные шансы на победу, и болгарский президент Желев, философ, пришедший к власти на базе диссидентства, человек с богатым духовным миром.

– А что, с политической карьерой это несовместимо?
– Ну почему несовместимо? История знает немало подобных примеров. Дело в другом: в политику редко стремятся интеллектуалы, они, как правило, слишком для этого самодостаточны. Что касается деформации личности постсоветских лидеров, то, в принципе, вы правы, но не надо столь прямолинейно. Нельзя утверждать, что нарушение каких-то нравственных принципов началось с первых шагов. Полагаю, что сначала у многих произошло раздвоение целей: с одной стороны, желание войти в историю в качестве блистательного реформатора, с другой – до упора воспользоваться открывшимися возможностями, о которых вы говорили, для скоропалительного незаконного обогащения. Смотря что в ком победило...
Наиболее откровенно все началось с приватизацией, появились большие соблазны, и золото совратило ангелов. Кстати, первый указ о приватизации довелось готовить в основном мне, и берусь утверждать, что если бы мы его придерживались, то не произошло бы того, что происходит по сей день. Главное состояло в том, что в наших условиях, когда мы столько лет не знали частной собственности и нас вполне устраивал термин «материальная заинтересованность», нельзя было так сразу кидаться к западному понятию частной собственности, к которой там шли веками. Но мы – заложники крайностей, и в итоге появились сытые, туповато-высокомерные лица, презирающие подобных себе, но не подозревающие, что они страдают отсутствием культуры, которая всегда отличает состоятельного человека.
Главная идея первого указа о приватизации состояла в том, что для нас на первом этапе разгосударствление должно было осуществляться в форме акционирования. Она не персонифицировала собственность, в целом сохранялся ее коллективный характер. Предполагалось, что трудовому коллективу бесплатно выдается (говорю по памяти) 20% акций, в зависимости от стажа работы, эти акции за пять лет объявлялись именными, то есть без права их продажи. А то ведь в селе потом так и произошло: они, словно у папуасов, за всякие пустяки выманили у простодушных сельчан все акции. Эти пять лет нужны были для того, чтобы у людей появилось чувство собственности и понимание сути ценных бумаг. Директор, который на условиях договора берет обязательство управлять предприятием, получает бесплатно 5%, иностранцы – не более 10%, и около 30–35% акций можно было свободно продать, но с преимущественным правом покупки членами самого коллектива. 30–31% акций остаются за государством, они не выставляются на аукцион до тех пор, пока предприятие не станет стабильно и рентабельно работать. Этой трети акций было вполне достаточно, чтобы выполнять роль контрольного пакета. Однако потом сменили руководство Госкомимущества, концепцию приватизации, издали другой указ...

– Но ведь нам говорили, что предприятия были балластом с нулевой стоимостью и что тем, кто их купил, нужно просто сказать спасибо?..
– Это все для лохов. Промышленность, экономику нередко валили намеренно, чтобы затем приобрести за бесценок: появился пресловутый голландский метод, который с помощью ваших собратьев-журналистов пытались ставить в заслугу какому-то доброхоту из руководства страны.

– А ведь у вас была возможность участвовать в разделе приватизационного пирога – почему вы ею не воспользовались?
– А зачем мне это надо было? Я привык прямо смотреть людям в глаза.

– Что-то не припомню людей с опущенными глазами...
– Значит, воспитание такое. Я не жалею об «упущенной возможности», хотя мне установили пенсию в 8 тысяч тенге и еще 500 тенге для проезда городскими трамваями и автобусами... Обвинителем в суде над Сократом был некто Метел, который требовал смертного приговора, но одновременно подготовил вариант побега. Сократ мог убежать и жить в другой стране, но он выбрал смерть. Метел потом сокрушался: я хотел не смерти его, а лишь бегства, афинскому обществу нужны послушные слуги, а не мертвые герои. То же самое и у нас: хотят согнуть. Методы давления разные, мелочно-изощренные.

– Вы были первым и последним вице-президентом. Почему институт вице-президентства был ликвидирован? Как вы относитесь к идее его возрождения?
– Институт вице-президентства в идеале задуман для облегчения в определенных обстоятельствах перехода власти и как одно из препятствий на пути рождения режима личной власти или другой формы диктатуры. И он может быть успешен в цивилизованной стране с высокой политической культурой и добропорядочными отношениями между людьми. В практике постсоветского пространства треугольник «президент–вице-президент–премьер-министр» оказался нежизнеспособным. Но при всем этом, на мой взгляд, реальная повседневная власть – в руках премьера, и потому его добросовестность имеет огромное значение для общества. Полномочия вице-президента в нашей Конституции, вслед за американской, оказались не очень определенными, и тем более без механизма их осуществления...

– У вас богатый опыт предвыборной борьбы. Вы не знали в этом смысле поражений. Не поделитесь секретом?
– Никаких фокусов – просто ничего не надо скрывать, стараться говорить только правду, а прежде позаботиться о том, чтобы скрывать было нечего, избегать совершать непристойное.

– Ну, раз так – почему вы не стали публичным политиком?
– Причин много, я этого просто избегал, хотя было что сказать и умение как сказать. В интервью и публичных выступлениях пришлось бы изрядно врать и чувствовать себя при этом мерзавцем...

– Я запомнила вас как человека, к которому присушивался президент при решении многих кадровых вопросов. Вы были своего рода идейным администратором...
– Возможно, это происходило потому, что для столичного общества республиканского круга он был в то время относительно новым человеком. Кроме того, я думаю, что он чувствовал, что я не стану, пользуясь его доверием, вести какую-то другую линию, преследовать конъюнктурные интересы, поступаясь объективностью. Это не в моих правилах. Ваше же ощущение, видимо, объясняется тем, что многие мои помощники и советники пошли вверх, не буду их называть: боюсь навредить.

– А все-таки кто они?
– Прошу, не настаивайте. Нет резона делать достойных людей возможной мишенью для нападок моих недоброжелателей.

– А как вы подбирали людей?
– Наряду с компетентностью выбирал и по характеру, тех, кто способен был со мной спорить, отстаивать свое мнение. Известно, что опираться можно только на то, что сопротивляется.

– У вас хорошая миссия была, теперь этот вакуум часто заполняется родственными связями. Власть передается от одной элиты к другой...
– Боюсь, что со временем будет хуже. Вузовское образование платное, и нас ожидает массовое нашествие необразованных митрофанушек. После Германии я хотел в одном из университетов создать немецкое отделение, которое готовило бы политологов, экономистов, юристов и переводчиков, что теснее бы соединило наши страны. У нас недостаточно охотно идут на связь с немцами, поскольку они по своему менталитету стараются не использовать инструмент взятки. Германия – выгодный для нас партнер, имеет развитую обрабатывающую индустрию, и особенно полезно было бы ее широкое участие в промышленных проектах в области малого и среднего бизнеса. Я особо подчеркиваю – в индустриальных проектах, потому что малый и средний бизнес душится местным и прочим чиновничеством, нередко крутыми парнями и уличным рэкетом. Вследствие этого он занимается не столько производством, сколько операциями по типу «купил – продал». Я изучил обстановку в вузах, посмотрел на равнодушных и вальяжных сынков состоятельных родителей и понял, что мое намерение – пустая затея.
Элита должна думать о проблемах страны, жить ее интересами, но платность образования закрывает путь детям из необеспеченных семей, сильно затрудняет отбор талантливой молодежи из всех слоев населения, вместо широкого невода будут для этого пользоваться жалкой удочкой. Словом, распространение принципа платности превращает образование в монополию богатых, и это со временем отразится на качестве нашего будущего.

– Вам не кажется, что мы уже злоупотребляем многовекторностью своей политики, или она – нами?
– Не нахожу ничего зазорного в многовекторности: политика не может быть однобокой. Другое дело – суметь из многих векторов правильно выбрать наиболее рациональные, приоритетные направления развития и сконцентрировать на их реализации духовные и материальные возможности страны. А у нас каждый год появлялись новые приоритеты, что привело к их исчезновению. Если бы мы всерьез и надолго определили как приоритет развитие обрабатывающей промышленности и производство потребительских товаров, то германское направление было бы востребованным гораздо больше.

– Газеты читаете сейчас? Что нас ждет?
– Изредка. Сама действительность дает материал для раздумий. Что нас может ожидать? Если сложившиеся тенденции в обществе и экономике будут продолжаться, надежд на светлый горизонт остается мало. По-моему, у народа постепенно исчезает тот дальний огонек, к которому он хотел бы стремиться, а без этого не может быть реального развития. Стало трудно быть честным. Уинстону Черчиллю приписывают такие слова: «Страна без совести – это страна без души, а страна без души – это страна, которой не суждено выжить».
Чтобы нам избежать такой участи, я думаю, надо оздоровить нравственный климат в обществе, придать порядок и осмысленность экономике. И то и другое можно сделать, если избавиться в первую очередь от коррупции, которая цепкими щупальцами проникла во все поры общества и душит его. Сегодня наша страна пришла в состояние очень неуравновешенной системы. Судя по некоторым признакам, думаю, мы как этнос, наверное, находимся в фазе надлома (по Гумилёву) по всем аспектам – государственным, этнополитическим, экономическим и социальным. Чтобы суметь благополучно перейти к фазе инерционного спокойного развития, нужно сбалансировать эти параметры, и тогда система заработает в режиме саморазвития. Но это не наступит само собой, это надо заранее готовить. Нужны радикальные перемены. Должно произойти что-нибудь неординарное.

– Чудес не бывает, их надо тщательно готовить...
– К сожалению, власти занимаются поисками решений каких-то локальных задач, глобального анализа нет. Как нет решимости открыто посмотреть в лицо действительности и дать ей оценку. Каждый приспособился, «приворовался» и, вероятно, дальше поглядеть не осмеливается. Логическая цепь не замыкается. Висит оборванная...
Например, я тоже живу с двояким ощущением. Дело в том, что когда мне сообщили о размере установленной пенсии, произошло раздвоение сознания: с одной стороны, мне кажется, что я живу в самом что ни на есть демократическом государстве, где все уравнены и получают одинаковое вознаграждение за былые заслуги, с другой стороны – узнав, что чин ниже среднего в спецслужбах получает пенсию 20–25 тысяч тенге, я засомневался, а не в полицейском ли государстве мы живем?

– И все-таки признайтесь: наверное, за эти десять лет появилось ощущение свободы? Вы ездите, говорите и думаете вслух – ведь раньше это было невозможно...
– Хотелось бы оставить безответным этот несколько совковый вопрос. А если серьезно – это скорее заслуга времени, результат процесса глобализации, появления ранее немыслимых новаций в сфере информации и коммуникаций, позволяющих легко преодолевать любые расстояния и государственные границы, а не последствия каких-то внутренних общественных преобразований. Для меня важно другое – та внутренняя свобода, которую я чувствовал всегда, как, кстати, и миллионы людей при СССР.

– Что вы сейчас читаете?
– Исторические романы о раннем этапе борьбы за выживание народов Армении и Грузии, литературу о том, как шло к независимости, вопреки воле английской короны, население североамериканских колоний.

– Вам не кажется, что им было легче – они знали врага в лицо, а мы его не видим, не знаем, с кем бороться. Как вы думаете, есть ли у нас враги и кто они?
– Вопрос довольно абстрактный. Но все же можно сказать, что в то время ситуация была более конкретной, мир был проще и не так изощрен, было меньше сторон в конфликтах. Вопрос о том, есть ли у нас враги и кто они, – бесконечная тема. Одно определение того, что можно и нужно нам понимать под термином «враг», имеет столько различных оттенков, что лучше этого не касаться. Все происходящее на земле есть плод бесконечной борьбы противоположностей, перемежаемой периодами неустойчивой гармонии и мирного сосуществования. Даже Господь создал Сатану, оставив людям право выбора. Не нужно озираться в поисках врага: по-моему, главный враг сидит внутри нас самих. Это всеобщая коррупция и связанное с ней падение нравственных устоев общества.

– Ваша бескомпромиссность мне нравится, но любая крайность – это крайность. Мне кажется, что вы могли бы жить по-другому, если бы были более снисходительны к этому несовершенному миру.
– Вам нравится, а другим прямота суждений кажется не совсем уместной, но думаю, что поступать по-другому нельзя: лицемерие общества уже принесло немало горьких плодов. Признайтесь, что ваш совет сильно запоздал. Но могу сказать, что при всем своем максимализме стремлюсь быть объективным и следовать совету Конфуция: «Мудрецу есть чему научиться у лучника – не попав в цель, тот ищет причину в самом себе».

– А вообще вы считаете, что реализовали себя?
– Пожалуй, да. Перед самим собой и своей совестью, а это главное для человека. Но по обстоятельствам, выходящим за сферы моих возможностей, некоторая часть задуманного не реализовалась либо реализовалась с большим запозданием, или, что еще хуже, в превратном виде, когда форма сохранилась, а суть подменена полностью. В прошлом году я сильно болел, но сейчас все пришло в норму. Бога ради, не подумайте, что собираюсь рваться в высокую власть. Слишком хорошо знаю, что это такое – зачастую нечто скверно пахнущее, завернутое в яркую конфетную обертку. Нет желания, да и не тот возраст. И последнее: говорят, что народу только один раз в жизни открываются Небеса и Создатель благословляет его. Уловить этот момент нужно быть готовым в любое время. Поэтому главная моя тревога – как бы нам не проспать это мгновение...