Темнее всего перед рассветом

Карлыгаш Еженова

Мурат Мухтарович Ауэзов выпустил свои дневники 1970–1978 годов. Я читала их с непонятно откуда взявшимся чувством своей сопричастности к ним точно не потому, что одна из глав рассказывает о тех временах, когда Мурат Мухтарович жил в моем отчем доме в культовой для меня Покатиловке. Ощущение сопричастности появилось, как раз наоборот, позже, когда я читала его дневники, связанные с Индией, Макатом и другими формами его бегства от безысходности: «Нет у меня гарантий. Ничего обещать не могу. Какие могут быть гарантии в затее поднять современного казаха против самой могущественной государственной системы? Какую перспективу можно обещать быть услышанным слову, если взамен миру и сытости, интенсивному росту тела этноса предлагаешь такую эфемерную ценность, как национальное самосознание [...] в народе, жизненным принципом которого после катастрофических потрясений двух последних столетий не могла не стать выживаемость любой ценой. Прежде всего ценой отказа от суверенной мировоззренческой ориентации. Ценой утрированного подтверждения своей благонадежности…»
Я прилагала постоянные усилия, напоминая себе о том, что переживания, о которых в дневниках идет речь, испытаны автором четыре десятка лет назад. Меня неотступно преследовало ощущение, что речь идет о сегодняшнем дне, когда моя страна уже двадцать лет формально независима. И тогда сложилось стойкое подозрение, что та бескровность и относительная легкость, с которой мы пережили свое освобождение от колониализма, — эрзац. Мы — по-прежнему колония во всех своих проявлениях, кроме тех, которые являются ее формальными атрибутами: границами, государственными символами и собственной валютой и Министерством иностранных дел. Возможно, истинное освобождение еще впереди. А сейчас наше общество, как в 70-е годы двадцатого века, вновь живет только в смутном предчувствии истинной свободы: «Культура предполагает наличие свободных людей […] не история, не другие формы национального самоутешения, но именно свободные люди, свободные в своем мышлении, в своих поступках, способны вывести культуру из состояния оцепенения, придать ей жизненную и жизнетворную силу. Сознание свободной личности не может быть фрагментарным. Люди, признавшие смыслом своей жизни борьбу за сохранение, утверждение своего этноса и своей культуры, не могут замыкаться на уровнях просветительства или специализации на отдельных сферах общественного сознания. Коллективный мозг сражающегося этноса — не абстракция…»
Дневники — сложный жанр, заслуживающий той иронии, с которой к ним относятся. Здесь ирония приемлема разве что только от автора. Чудесный кусок получился об Индии. Вот впечатления об индийском храме, которые, как и многие другие, скорее о жизни: «большой, роскошный храм, несколько аляповатый. Позолота сотрется, станет лучше». Мне почему-то эти строки напомнили наших доморощенных олигархов: позолота сотрется, станут лучше. Или вот еще: «днем говорили о боге… Они исходят не столько из того, что бог, безусловно, есть, а из того, что бог, безусловно, нужен человеку для того, чтобы быть человеком. Нужно иметь бога…»
Есть строки, которые очень четко отображают суть многих диалогов между людьми талантливыми, но разными по философскому темпераменту. Испытываешь почти физиологическую радость, когда читаешь такие точные ассоциации: «Она не умеет слушать. Мешает сверхбыстрая реакция. Я, как обычно, говорю часто обратное тому, о чем убедительно скажу после, в ходе развязавшегося разговора. Она же хватает первые фразы и быстро насыщается, пресыщается ими… Она отражает весь многообразный, многоликий мир частой, молниеносной атакой на него. Она не в состоянии принять мир. У нее плохой аппетит. Через силу съест — у нее заболит живот. Она сжалась предельно, чтобы до конца дней своих держать оборону».
А вот совсем детская оговорка про индийских писателей: «Ну и мерзавцы писатели у них. Позволяют себе роскошь не объединиться. Сволочи. Похуже наших».
Удивительно, как последовательно унижается кочевничество. Как тогда, полвека назад, так и сегодня, когда весь мир превратился в огромную кочевую цивилизацию, где сначала самолеты, а потом Интернет смели все границы так же, как сознание наших предков, до сих пор не научившееся жить в рамках ограничений, поделивших людей не на язык, культуру и традиции, а на государства с четко очерченными территориями. Еще в детстве, живя рядом с пограничной заставой, я силилась своим детским умом понять, как можно столбиками разделить людей. Видимо, уже тогда я понимала всю виртуальность границ, установленных какими-то людьми. Настоящая граница — это язык. «От английского языка к казахскому путь короче, чем от русского. Еще и еще раз: пока не стало на нашей земле так тесно, как в этом ужасающем муравейнике, мы должны успеть понять, осмыслить, оформить в новое культуру кочевья, цивилизацию больших открытых пространств. Кроме нас — некому. И никому не под силу. Свежесть росы есть в этой культуре. Не расплескать бы ее в приготовлениях!..»
Тоталитарность и инакомыслие — вечное противоборство между государством и личностью. Война, в которой человек неизбежно проигрывает и за это всегда вознагражден: «В каждом этносе есть определенное число «бессмертных» душ, из века в век несущих этический субстрат народа. Оттого народ бессмертен. Достоинства души не наследуются генетически… Они существуют и непременно находят физическое тело, в котором реализуются. Обрекают своего носителя на гонения, хулу, лишения, иногда даже гибель, но никогда — на бесчестье».
Я часто слышала о том, что Мурата Мухтаровича упрекали за типичные грехи интеллигенции: чистоплюйство, половинчатость, медлительность. Пожалуй, соглашусь с тем, что необходима изрядная доля варварства, чтобы быть уверенным в своей правоте настолько, чтобы совершить октябрьский переворот или бросить полстраны за решетку. Пожалуй, и правда, эти паршивые интеллигенты даже расстрелять толком никогда никого не могли. Их расстреливали. А до сей поры «слишком долго извивалось казахское слово, вынужденное угождать, пресмыкаться, прислуживать… чтобы преждевременной, неподготовленной или чрезмерно дерзкой воспринималась любая попытка восстановить его в статусе суверенного, свободно мыслящего слова…»
Еще один типичный упрек: пишет на русском языке. При всей справедливости этого упрека, в том числе и к таким, как я, почему-то вступать в полемику унизительно. Как будто оправдываешься за то, что ты женщина. А вот Ауэзов нашел единственно правильную формулу: «Пишу на русском языке, но не «по-русски»…
Для меня эта формула близка особенно. Алтынбек Сарсенбаев однажды сказал мне, тогда восемнадцатилетней девчонке, прочитав мои первые литературные пробы: «Вы пишете на русском, но как казашка». Я тогда только интуитивно поняла, что он сказал что-то важное, но на всякий случай запомнила.
Кстати, о женщинах: «Писатели в большинстве своем по натуре женщины. Оправдываются в грудах макулатуры. […] Мы должны перекраивать мир словом так, как это делали боги. Уверенно, без условностей. Такова поэзия, вся литература тюркских кочевников. В ней нет чувства вины. В этом ее отличие от западноевропейского экзистенциализма…»
И в то же время «тот факт, что ни один номер издававшегося в Китае с 1949 года литературно-художественного журнала «Шугыла» не был выписан в Казахстан, свидетельствует об уровне и возможностях национального самосознания в определенный период. Возможности в настоящее время еще больше сократились, но все больше казахов начинает понимать необходимость всестороннего изучения положения китайских казахов как проблемы собственной исторической перспективы. Три казахских аймака обеспечивают 50% экспорта китайского экспорта мясо-молочной промышленности…»
«Умереть не страшусь в любое время. Верю в другую бесконечную жизнь. Уж слишком человек совершенен, чтобы просто погаснуть и стать пылью. На земле не боюсь никого и ничего. Никто не может подавить, подчинить мой дух. Иду к оставшимся дням с улыбкой», — так писал тридцатилетний Мурат Ауэзов.
Еще одно открытие, ошеломившее меня своей очевидностью, — открытие института двойников. Я давно страдала избранной формой шизофрении, когда догадалась о существовании своего двойника, который, скорее всего, проживет замечательную, насыщенную и благополучную жизнь среднестатистического гражданина, которого ни в чем не сможет упрекнуть ни общество, ни потомки. Бесчисленное количество двойников моего окружения окружает меня, позволяя где-то даже с гордостью чувствовать себя полноправным членом этого огромного мира, где достаточно быть просто адекватным его точной копии мира, реальная версия которого настолько не адекватна своей копии, что жить и чувствовать там могут далеко не все.
Реальный мир жалок. Жалкое население его постоянно озабочено несуществующими проблемами: свободой, искренностью, эстетической чувственностью. Его жителям по ночам снятся странные сны, в которых они парят над землей, и их приятно подташнивает от ощущения собственной легкости, они рыдают над стихами, и их зрачки расширяются от прекрасной музыки, им безразлична власть и всё, что с ней связано. Их эго гораздо более ненасытно, изощренно и требовательно — им нужны любовь искренняя, признание истинное, страдания глубокие, счастье выстраданное. И в то же время: «Сариев (литературный двойник автора) расщеплен, раздроблен, подвержен истерике, лишен жизнеспособности в той мере, в какой уязвим и беспомощен дух советских тюрков. Но… хватит отождествлений, иначе недалеко и до драматической развязки. Необходимо выжить, выжить, не выбрасывая ничего из собственной духовности, добытой ценой отрицания бытовой устроенности, личной жизни. Выжить в качестве носителя сражающегося национального самосознания».
Мы беседовали с Муратом Мухтаровичем. В вязи его слов меня резануло: схватки с двойником…
К концу нашей встречи я не удержалась и спросила, о каком двойнике идет речь. А про себя подумала: неужели у него тоже — есть?
Собеседник изменился в лице, раскрыл книгу и прочитал предисловие: «Автор дневников истаял в потоке меняющихся времен. Меня, Сариева, двойника и антагониста, катапультировали в будущее — под своим именем. Взгромоздил ворох ответственностей — за семейные ценности, за ядерный полигон, деколонизацию и демократизацию общества, трансграничные с Китаем реки, культурное наследие и даже — за национальные библиотеки, кино и футбол… При всей неясности его экзальтированного темперамента мне лично не хватает Мурата той поры».
Он закрыл книгу, посмотрел на меня своим ясным взглядом и предупредил: с каждым годом наши схватки с двойниками будут все ожесточенней…