, 
Подражания Новодворской…
«Центральная газета оповестила свет, что больше диабета в стране Советской нет» (А. Галич, «Баллада о сознательности»)
Наше поколение — поколение 90-х — было осуждено и призвано повторить путь шестидесятников. Но там, где наши матери и отцы пролетели бабочкой, своим радужным созданием перескочив сквозь душный сталинский сачок, наше поколение тащит волоком, обдирая в кровь о булыжники рассыпавшейся империи. Скифские кони, к хвосту которых нас привязало вмиг обмелевшее безыдейное море суверенности, растащили наше сознание по углам и уголкам усеченной памяти. Мы по привычке дружим с немногими фрондирующими от души интеллектуалами, которые ничуть не собираются поднимать народ в атаку. Веками отполированный, отлаженный комфорт чужбины, ее соборы и музеи, концертные залы и супермаркеты стали нам куда ближе родного привычного бездорожья и безвкусно одетых соотечественников. Впрочем, доставшееся нам от родителей диссидентство иногда выливается в изящную, ядовитую сатиру, нивелирующую грошовый оптимизм аляповатого и фальшивого местного лубка. Нам гораздо проще продолжить захватнический поход своих дальних предков на Запад, за цивилизацией, безопасностью и свободой, вполне сносно вписаться в западно-эмирато-юго-восточный пейзаж. Теперь мы можем говорить по-английски даже с собственным ребенком. Лучшие и предприимчивые из нас обещают лишить свое отечество даже своей могилы на Кенсае, и есть за что. Мы одинаково несчастны во внутренней и внешней эмиграции, нас грызет ностальгия по себе, но вернуться в ту же реку и переродиться, подобно Коньку-Горбунку, мы уже не способны. Мы слишком умны и ироничны, чтобы вляпаться в развесистую клюкву торжественных официальных встреч и заседаний, приветственных адресов, премий, вранья о всеобщей любви — словом, «казуса конструктивности», за который, кажется, мы так втайне и не простили своих родителей. При этом нам не претит роль «посредников» между изгоями, отпетыми и обреченным, и фараонами в лице чиновников. Наши духовные всплески в Сети подобны картинам Калмыкова в сталинских зданиях — воздушное кружево, опасная, бездонная готика, пространство, зеркала, бездны. Они сродни Мандельштаму, чья плоть переходит в состояние мысли. Как у элементарной частицы. Закон неопределенности Гейзенберга: или движение, или масса. Высший пилотаж. И тут же — зрелая, холодная, злая, сверкающая сатира, которой научились бесхитростные, добрые люди города Астаны. Собственно, Астана — город не для радости. Эта нездешняя каменная сказка, эта красота, холодная, величественная, заоблачная, на бюджете первого кризиса, это город не от нас, не для нас, но внутри нас — это наивное подражание Европе, это ее печальный «Диснейленд», это город великой печали брошенных семей, столица амбиций, столица степного океанариума, столица пустующих театров, столица шатров и фаллических символов, казненных надежд и воинствующей лимиты, столица непоэтов и нехудожников, пустых ресторанов и величественных шатров. В этом городе можно только работать и страдать. Как у всех негениев, у нас нет проблем с рутиной. Нам не скучно в этой казарме, мы видим смысл в стратегиях и программах, где все здравое подается под приторным соусом фальши. Инакомыслие принимаем за неспособность. Собственно, сажать и ссылать нас не за что, разве что преследовать впрок. Наверное, кто-то из пристяжных экспертов вычислил гениальность нашего бездействия, и поскольку было очевидно, что мы не за, а против, то нас осудили и выслали не за настоящее, а за будущее. Но хотя наше будущее протекает вдали от нас, фараоны промахнулись: заколосился «в рост» Интернет, появилась хорошая и правильная привычка дежурить у закрытых дверей судов, где идут политические процессы, и, главное, кончился роман интеллигенции с властью, поскольку власть нарушила общественный договор оттепели. А договор был такой: власть не трогает интеллигенцию, не мешает ей писать, ваять, рисовать, ругаться шепотом и на бульдозерных выставках. И вот договор был нарушен: сначала обозвали «пид…ми», потом снесли бульдозером картины, потом обыски, нападки и, в конце концов, — ссылка. Власть напала первой, без объявления войны. И если бы мы даже могли наплевать и забыть про возможность триумфального въезда в Дом министерств, провести еще один мировой форум и укатить в голубом авиалайнере к пальмам и морям, то слухи о том, что происходит с теми, кто попадает в ТУ больничку, пугают своей неопределенностью и оттого еще большей убедительностью. Увы, наше поколение выросло не в сказочном поместье с нарядными бабочками и гувернантками. Мы не были детьми советских аристократов. Мы родились не в Серебряном веке, а в период предсмертных и оттого еще более уродливых судорог советского Железного века. Жили мы трудно, по-советски: от зарплаты до зарплаты, кормились и одевались на медные деньги. Мы и рады были бы стать врачами, но приходится подрабатывать в морге. Уплыть надводно или подводно в флибустьерское дальнее синее море не удалось. И вот уже почти двадцать независимых лет мы — на черной работе. Есть небольшой заработок и не отнимают свободу у «малых сих». «Пролы и животные свободны» (Дж. Оруэлл). Мы несвободны, но видимы, увы! «Мимо ристалищ и капищ, мимо шикарных кладбищ, мимо храмов и баров, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы — идут по земле пилигримы». И этот жестокий конец: «И значит, не будет толка от веры в себя и в Бога, и значит, остались только иллюзия и дорога. И быть над землей закатам, и быть над землей рассветам… Удобрить ее — солдатам, одобрить ее — поэтам». Таков вот постсоветский «Тангейзер», Вагнер постгитлеровской и постсталинской эпохи, когда нечего терять, когда больше святынь для пилигримов не осталось и шествовать некогда и некуда. А ведь наша родина так нуждается в жертвенной любви! Аутодафе Наши тупые фараоны даже не способны обеспечить нам дорогу в бессмертие. Охотнее нас заклеймить за «паразитический образ жизни». Пожалуй, даже найдутся письма трудящихся с требованием наказать «тунеядцев». Брать нас настолько не за что, что можно ухватиться за тунеядство (правда, на суде станет ясно, что тунеядство выражается в том, что мы мало зарабатываем и не имеем трудовую книжку где-нибудь в отделе кадров). «Вот главное: «Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? — Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому? Судья: Не пытались ли вы окончить вуз, где готовят поэтов? — Бродский: Я не думал, что это дается образованием. Я думал, что это… от Бога». У нас отобрали достоинство и веру, наши орудия труда. Правда, потом сжалились и дали неопределенное количество лет принудительного труда в отдаленной местности. Опять песня бегства и ухода: «Так за флейтой настойчиво мчись, снег следы заметет, занесет, от безумья забвеньем лечись, от забвенья безумье спасет. Так спасибо тебе, Крысолов, на чужбине отцы голосят, так спасибо за славный улов, никаких возвращений назад. Как он выглядит — брит или лыс, наплевать на прическу и вид, но счастливое пение крыс, как всегда, над Россией звенит! Вот и жизнь, вот и жизнь пронеслась, вот и город, заснежен и мглист, только помнишь безумную власть и безумный уверенный свист». А власти все это — читали. Не поняли, но осудили и сообразили, что это — бомба замедленного действия. «Если где-то пахнет тленом, это значит, рядом Пленум». Но все же у нас есть выбор: эмиграция или пожизненная психушка. Благо есть уже даже благоустроенная спецтюрьма. И нас уже давно всех поставили на учет.
