, 
Нас мало, но мы есть!
— Жанна, позвольте вас поблагодарить за то, что согласились поговорить публично о вашем кино. Я наслышан о некоторых особенностях вашего нрава. Знаю, что журналистов вы вообще-то не жалуете вниманием…
— Да. Не люблю общаться с прессой.
— Что ж, ваше право. И тем более я благодарен вам за это исключение. Жанна, вам известно имя Серика Апрымова?
— Еще бы! Я к этому имени отношусь с величайшим уважением. Когда вышел мой первый фильм, меня сразу же назвали в прессе «Апрымовым в юбке». И я была польщена.
— Где он сейчас? Что поделывает?
— Честно говоря, не знаю.
— Но с площадки нашего кинематографа он исчез, не так ли?
— Похоже, что так.
— Жанна, ваш последний фильм («Теряя невинность в Алматы». — Прим. ред.) вызвал, как принято говорить, неоднозначную реакцию.
— Все мои фильмы, которых, в общем-то, немного, вызывали такую реакцию.
— Должен признаться, я последний ваш фильм не видел, но знаю, что он возбудил у части публики едва ли не агрессивное неприятие…
— Да, так можно сказать. Уровень агрессии и ненависти высокий. Но меня радует, что у меня есть и сторонники. Их тоже немало, и это греет душу.
— Жанна, я предлагаю точнее определить берега и русло нашей беседы. Это не будет киноведческий «разбор полетов», я ведь не критик, а обычный зритель, обладающий, разумеется, своим мнением. Но в этом случае оно не столь важно, поскольку наша задача состоит в попытке понять причины резко отрицательного отношения к вашим фильмам. Проще говоря — понять, за что вас не любят. На мой взгляд, это гораздо важнее, чем тешить себя наличием почитателей. И попробуем для начала опровергнуть — или подтвердить, это уж как получится — распространенное мнение, что вы сами способствуете ажиотажу вокруг ваших фильмов, провоцируете скандалы с известной целью: привлечь внимание и тем самым обеспечить аншлаги. Что скажете?
— Что скажу? Ну, на все глупости, которые плодит Интернет, я реагировать не собираюсь. Но эта версия действительно имеет место, поэтому отвечу так: скандал ради скандала — это не моя история. Скандал, сознательно затеянный ради того, чтобы кого-то там разозлить, раззадорить и тем самым привлечь публику, — это тоже глупость. Может быть, так принято делать в шоу-бизнесе, не спорю. А в кино… Не знаю… Вряд ли. Слишком дорогое и трудоемкое занятие — снимать фильм. И, по-моему, фильм, сделанный ради нездорового ажиотажа, это как гора, которая родила мышь. Нет, это не моя история.
Да, признаю, в моих фильмах есть элементы провокации, но это тоже не самоцель. Просто я не ограничиваю себя в выборе темы, в способах раскрытия этой темы, и это многих раздражает. Я — не часть толпы или стада. Я хожу сама по себе, я не хожу «в ногу»…
— Да уж, это заметно…
— Я не плыву по течению, не состою в каких-то там союзах, организациях, сообществах, я никому ничем не обязана, не прошу государственных денег, а просто делаю свое кино так, как считаю нужным его делать. И каждый мой фильм — это эксперимент. Да, я пытаюсь говорить о тех сторонах жизни, о которых не принято говорить вслух, и вот тут я себе многое позволяю, да. И если кому-то угодно считать это провокацией — пожалуйста.
— Понятно. Это уже похоже на сredo, и я с уважением отношусь к вашей позиции, которую вы так ясно изложили. Еще вопрос: вы в отечественном кинематографе сравнительно недавно…
— …да я вообще молодой начинающий режиссер!
— Ну, тем более. Где вы учились? Как попали в кино? Словом, «происхождение мастера»…
— Я окончила Казахский государственный университет имени Кирова, факультет журналистики. И это было в том самом 1991 году, когда развалился Советский Союз. Советская печать, газеты, журналы дышали на ладан, мои сокурсники зарабатывали там какие-то нищенские гроши, а новых изданий еще не было. И я пошла работать в рекламу. А потом, случайно, попала на съемочную площадку к режиссеру Амиру Каракулову. И так все началось.
— Считаете ли вы, что Амир Каракулов невольно выступил для вас в роли наставника, мастера?
— Конечно! Я многому у него научилась.
— С вашего позволения, поговорим о фильмах. Итак, «Карой»…Имеет ли место действия вашего фильма какую-то связь с подлинным топонимом? Я имею в виду реальный поселок Карой в южном Прибалхашье.
— Как вам сказать… И да, и нет. Я долго выбирала натуру, изъездила полстраны, но когда мы приехали в Карой, я сразу сказала: снимать будем здесь. Это какое-то волшебное место! Какие там закаты! Там вообще какая-то таинственная энергетика…
— Абсолютно с вами согласен. Я знаю Карой не понаслышке. Как ни странно, но моя трудовая биография началась именно в Карое. Вообще это место притягивает киношников, как магнит. Там снимал Ираклий Квирикадзе. О Карое может многое рассказать Мурат Ауэзов… Да мало ли... Я вот о чем хочу спросить: театр начинается с вешалки, извините за трюизм, а в кино эту роль часто выполняют титры. Они у вас выбираются на свет божий из какой-то страшной, рассохшейся земли, из трещин огромного такыра. Так задумано было или просто так захотелось, и всё?
— Ну, в общем, да, задумано было. Это, скорее, сознательная метафора. Засуха. Засушенная жизнь. Запустение какое-то. Но это часть общего концепта фильма, это не нужно рассматривать отдельно.
— Понимаю! Конечно! То есть уже первыми кадрами вы заявляете место действия, которое малопригодно для человеческой жизни. А потом появляется главный персонаж, который тоже мало походит на человека. Злодей. Патологический. И все эти каройские закаты и восходы здесь решительно неуместны. Только засохшая, разверстая земля, из которой прорастают какие-то нелюди…
— Послушайте! Фильм «Карой» к реальному Карою никакого отношения не имеет! Там живут прекрасные люди, у них всё хорошо, мы жили в их домах, они нам очень помогали во время съемок и так далее. Этот фильм — моя фантазия, я это всё придумала!
— Понимаю! Это же не документальный фильм. Это миф. И вы имеете полное право на вымысел. Даже на такой страшный, трагический, безысходный. Но люди, которые смотрят ваше кино, тоже имеют право — категорически не принимать этот вымысел. Тем более что подавляющее большинство склонно отождествлять художественную выдумку с действительностью. Такова чудовищная сила мифа. Как говорил русский философ Лосев, миф — это «напряженная реальность»…
— Я согласна, люди имеют право не принимать эту кинематографическую реальность. Я понимаю, они склонны уравнивать фильм и жизнь. Но я еще раз повторяю: это не документальное кино! Я так вижу, это продукт моего воображения!
— И ваш центральный персонаж Азат, законченный злодей, который совершает немыслимые поступки, — тоже плод вашей фантазии? Но ведь ничего необычного в его мерзостях нет, описание подобных гнусностей можно встретить каждый день в криминальной хронике. Но! Вы его поместили в центр своего мифа, и он вышел на «крупный план», и люди, всмотревшись в его лицо, спросили: «Это мы?» И ответили: «Нет! Неправда!» И произошло как бы «иммунное отторжение». А вот скажите, Жанна, есть в фильме еще один проходной эпизодик, когда Азат, ухаживая за умирающей матерью, которую он вскоре задушит подушкой, устраивает на видео просмотр индийского фильма. Вы очень хорошо это сняли: только глаза людей, которые смотрят кино и плачут, и фонограмма банальнейшей индийской мелодрамы…
— Ну ведь это всё из жизни! Это же история моей бабушки, которая, не зная ни слова по-русски, ходила смотреть все эти индийские фильмы и плакала, плакала! Это же кино! Людям нужны эти немудрящие, но слезоточивые истории…
— И здесь я замыкаю круг: почему ваш фильм, Жанна, при всей его жесткости, не дает возможности «омыть душу слезами»? Почему ваш герой — богооставленное создание? И, совершив тяжкий грех, он выходит в степь, и возводит очи горе, но небо глухо к его воплю?
— А я вообще не считаю, что все фильмы должны нести добро. Что они все должны быть, как сказки про степь, про батыров и прочее. Иногда нужна такая, знаете, антисказка, история, рассказанная «от противного». Иначе как мы научимся понимать, что добро и что зло?
Я скажу следующее. Я никому не обещала, что своими фильмами буду делать что-то, всем приятное. Я ничего никому не должна. Я снимаю на деньги привлеченных инвесторов, и перед ними я ответственна. Всё. И частично это мои личные деньги, между прочим. Таким образом я самовыражаюсь. Это чистый произвол авторского эго, и я это прекрасно сознаю. И если кого-то это раздражает, мне нет до этого дела. Пусть не смотрят мои фильмы, пусть не покупают диски, на которых они записаны. Ну, представьте художника, который сидит себе и малюет какие-то там тополя и прочие ля-ля. И к нему подбегают люди и начинают орать: «Ты не так рисуешь!»
— Жанна, но в этом случае художник свои «тополя» должен повесить у себя дома, а не в галерее. Фильм, сделанный «для себя», есть нонсенс, абсурд! Кино по определению публично!
— Да! И будьте уверены, что мои «тополя» найдут свое место в галерее. Когда работаешь на совесть, когда есть искренность, всегда найдутся люди, которые тебя поймут и поддержат. Поймите: нас, может быть, мало, но мы есть! Кино должно быть разное. Кто-то снимает «ля-ля-тополя», кто-то «про батыров». Но почему я всё время слышу: «Ты режиссер! Ты должна!»? Да никому ничего я не должна! Если бы государство выступило моим заказчиком, тогда другое дело. Тогда я должна постараться, чтобы «сделать красиво». Но я не снимаю за государственные деньги. А претензии — ко мне. Почему? Вот сняли «Кочевника» за немыслимые для меня миллионы! Вот нет мне покоя от этих миллионов! Почему такое дерьмо сняли за такое невообразимое количество миллионов?! Нет мне покоя! Нет! (Энергично стучит кулаком по столу.) Ой! Я, кажется, кольцо сломала…
— Ну, было бы просто удивительно, если бы ничего подобного не произошло. Я желаю вам, Жанна, добра. И оно обязательно проявится в фильмах, которые вы сделаете…
