Государство как побочный продукт кочевого животноводства

Дмитрий Мадигожин

Когда я впервые услышал о том, что многие древнейшие государства Евразии создавались при решающем вкладе туранских степняков (например, из работ Жумажана Байжумина), я поначалу отнес эту идею к разряду мифов, которые в последние десятилетия взялись сочинять все государства бывшего нерушимого Cоюза, подводя под свой свежий суверенитет историческую базу. Мой собственный полет фантазии не выходил за границы документированных периодов вроде создания Cредневековой Европы под руководством гуннов, сарматов и союзных им кочевых остготов. Но после старательных раскопок в Интернете я убедился, что в последние годы все больше внимания привлекают археологические факты, из которых действительно складывается по крайней мере еще одна грандиозная картина — эпоха массового внедрения бронзы и боевых колесниц во втором тысячелетии до нашей эры. И то, и другое распространилось от Египта до Китая из андроновской культуры, которая своим ареалом практически совпадает с современным Казахстаном. При этом только Египет сохранил преемственность со своей прежней историей. Весь остальной мир был сначала перевернут вверх ногами, а потом по всем окраинам Евразии вдруг возникло множество новых городов и государств — от китайского Шан до греческих Микен. Образование древних государств по описанной в школьных учебниках схеме (постепенное выделение богатой знати из среды первобытных общинников), возможно, и происходило в Южной Америке или, например, в Новой Гвинее, где был один из древнейших земледельческих центров. Но вот именно в Евразии этого практически никогда и не случалось — древние государства тут возникали в основном в результате завоевания. А поскольку дежурным завоевателем тут была Великая Степь, то и древние государства крупнейшего континента строились при решающем вкладе степных пришельцев. Модный альтернативный вариант — влияние инопланетян — пока не рассматриваем. Возникает вопрос: почему скотоводы смогли во втором тысячелетии до нашей эры обогнать своих южных земледельческих собратьев в развитии? Вопрос не совсем простой. Мы ведь и сейчас не понимаем, почему одни государства вырываются вперед, а другие — отстают в развитии. Знали б — не отставали бы. Но все же попробуем себе представить эпоху появления колесниц в степях Казахстана. Это был скотоводческий регион, но скотоводство поначалу тут было оседлым, максимум — отгонным. Сняться с места всей деревней было слишком трудно — имущество было тяжелым, а транспорт — неудобным. Но желание такое было, потому что для роста стада его нужно было как-то доставить к траве, а вокруг жилья все быстро выедалось. На несколько километров стадо можно отогнать с одиноким пастухом, но дальше — начинались проблемы. Скот вдали от своих хозяев легко находил новых потребителей — от волков до соседних племен. А пропажа скота — это голодная смерть. Можно было отправить всех мужчин охранять скот, но тогда они могли по возвращении не обнаружить на месте своих женщин и детей (наверное, эту проблему поначалу и пытались решить постройкой первых степных крепостей типа Аркаима). Проблема обострялась с иссушением климата, требовавшего расширения пастбищ. Таким образом, у скотоводов возникла критическая потребность, которой не было у земледельцев, — нужно было найти способ контроля над стадными животными, не лишая их мобильности. Проблема была решена после серии ключевых изобретений — колеса со спицами, мобильного жилья, а также после развития технологии бронзы, позволяющей отливать мелкие и причудливые, но прочные детали, необходимые для конской сбруи и повозок. Тут помогло везение — казахстанские рудники обеспечивали и медью, и оловом (а ведь без источников олова Египет оставался в медно-каменном веке вплоть до Нового Царства). В итоге буквально все имущество стало легче, ажурнее, технологически сложнее — все стало мобильным. Иначе говоря, был сделан крупный скачок в технологиях. Кочевые племена стали покидать зимние стоянки на большую часть года, защищая свои стада от волков и похитителей в открытой степи. Это дало огромный экономический эффект, потому что стада могли лучше прокормиться. И это привело к большим социальным последствиям. Во-первых, производительность труда скотоводов резко выросла. Иногда указывают на то, что труд кочевого скотовода ничуть не менее тяжел, чем труд земледельца, и это верно. Но при вычислении производительности обычно просто делят объем продукта на затраченное время, а этот показатель у кочевого скотовода очень высок. Кочевое скотоводство при адекватных климатических условиях — это тяжелый, но при этом эффективный труд, иначе бы им не занимались американские ковбои в XIX веке. Впрочем, в рассматриваемую эпоху к труду самого пастуха надо было добавить работу всего аула по перекочевке, охоте на волков и войне с соседями, без чего выпас скота был бы невозможен. Кроме того, в ходе освоения степей кочевники вытесняли не только волков, но и диких копытных животных путем облавной охоты на них, тем самым высвобождая пастбища для своих овец и коней. Таким образом, при полном учете производственного процесса придется включить в него не только пастьбу, но и охоту, и войну за пастбища. А война стала частым делом, ведь столкновения с соседями у кочевников происходят гораздо чаще, чем у оседлых племен, уже просто по причине постоянного движения и невозможности разметить границы. Кроме того, скот в степи выглядит не таким уж личным имуществом, это, скорее, уже какая-то полусвободная популяция животных, за которой присматривают люди — что-то вроде рыбных косяков в открытом море. Угон скота у врагов и у нейтральных соседей был почетным делом, хотя с ним и боролись все организаторы степных государств. Можно заметить, что образ жизни кочевого скотовода отличался высоким риском, большой динамикой и при этом — мобилизационным, вспышечным характером основной производственной деятельности, которой были охота и война, погоня за убежавшим стадом в буран и укрощение полудиких коней, и лишь в последнюю очередь — мирное похлопывание камчой по коровьим ушам. Надо сказать, что при современном отгонном животноводстве одному чабану с семьей достается почти весь набор этих проблем, да еще и без постоянной поддержки племенного ополчения, которое всегда было рядом во времена кочевья. Как они сейчас справляются с работой без автоматов Калашникова — не понимаю. Таким образом, кочевое скотоводство потребовало технологического скачка, а после его распространения начало вырабатывать в людях весьма воинственный характер, склонный скорее рисковать и взрываться, чем терпеть и ждать. Обычно на этом и останавливались историки прежних веков при объяснении нашествий воинственных кочевников на мирных земледельцев, не затрудняя себя каким-нибудь сравнительным анализом. Образ буйного кочевника хорошо соответствует его литературной роли универсального разрушителя, а особенности воинственной психики древнескандинавских и тем более — папуасских земледельческих племен рассматривались совсем в других главах книг. Но мы пойдем немного дальше и рассмотрим последствия распространения войны в открытой степи. В ряде других, не-степных регионов планеты воинственное племя могло обеспечить свою безопасность просто самим фактом своей воинственности. Например, если к этому племени вел только один горный перевал, или одна тропа в джунглях и болотах, или узкий скалистый фьорд, самым эффективным способом обороны было запугивание соседей до полусмерти дикими повадками и кровавыми ритуалами. От таких людоедов было проще держаться подальше, чем отыскивать их в дебрях и сражаться с ними в теснинах. Но открытая степь создает совсем иные условия, которые современные военные называют оперативным простором. Это значит, что здесь сила войска прежде всего зависит от его численности, организованности и технической оснащенности, а не от узости тропы, которую оно контролирует. Самые буйные кочевники быстро нажили себе множество врагов, тем самым объединили их против себя и были закономерно уничтожены. Остались в живых только те племена, которые поручали руководство не самым воинственным лидерам, а тем, кто был способен к планированию, организации и — к дипломатическим успехам в заключении союзов с другими племенами. Мобильные колесницы и колесные обозы позволяли собирать силы для битвы с большой территории, и в столкновениях стали участвовать уже не просто враждующие соседи, а специально мобилизованные армии, соединявшие силы многих кочевий. Самым ценным свойством племенного лидера стало умение убедить как можно более широкий круг людей воевать за него, а не против. Так кочевники силой Великой Степи уже в бронзовом веке были принуждены преодолеть типичную для оседлых племен ограниченность, которая изолировала соседние деревни так, что они не понимали языка друг друга и не считали друг друга вполне людьми. Земледельцы Новой Гвинеи до сих пор так и живут, иногда попадая друг к другу на обед в качестве главного блюда. Фактически прорыв племенной ограниченности кочевниками означал изобретение нравственности и политики. Внешне это выражалось в чрезвычайном гостеприимстве, которое проявлялось к любому незнакомцу в степи. Другое социальное явление с далеко идущими последствиями — распространение в степи экзогамии, то есть жесткое исключение браков с родственниками, которое принуждало отдавать дочерей в жены другим племенам. Это еще не исключало войны между ними, но все же сильно повышало вероятность союза и постепенно сплачивало племена в крупные народы. Экзогамные браки делали язык однородным на больших степных пространствах, племена благодаря этому смешивали свои гены и признавали друг друга людьми, даже воюя между собой. Степь не позволяет закрыть женщину в клетку, и даже с похищенной невестой нужно было мириться и договариваться, иначе на нее нельзя будет потом оставить детей и хозяйство. Женщина в степи отчасти потеряла племенную принадлежность, но зато приобрела статус всемирного Человека, который стоит над любой схваткой и потому может судить, что было сделано честно, а что — нет. Так была изобретена общечеловеческая Правда, до сих пор недоступная множеству оседлого люда в наших городах. Это выражалось в замене локальных тотемических религиозных культов на культы Неба, Солнца и Земли — то есть таких вещей, которые равно доступны каждому человеку, где бы он ни жил. Параллельно этому сохранялись и культы предков по мужской линии, которые позволяли формировать большие и сплоченные армии. И вот, под давлением роста населения, из степи на непригодные для скотоводства окраины были вынуждены уходить кочевые племена. Не самые сильные племена — ведь их выдавили. Но у них были бронза, колесницы, организованные родовые армии, высокоразвитая этика, а главное — большое умение находить общий язык с чужими людьми взамен хронического ужаса и ненависти ко всему чужому, характерного для всех деревенских земледельцев Ближнего Востока, Ирана, Индии и Северного Китая. В зонах поливного земледелия было невозможно пасти скот в том количестве, которое обеспечивает существование, и тогда стали появляться те странноватые симбиозы, которые мы называем первыми рабовладельческими государствами. Кочевники, ставшие аристократами, перестали быть кочевниками в нравственном смысле этого слова. Степная правда разделилась надвое — высокая этика осталась для своих, а роль скота досталась порабощенным земледельцам. Земледельцев было много, но они не помнили своих предков и были разобщены. А бывших кочевников было мало, но они были на другом этапе развития, могли планировать, договариваться с чужими и в итоге — побеждать в бою. Поэтому они поставили свои родовые структуры в качестве царских и аристократических династий, установили культы своих солнечных богов и стали утверждать закон и порядок, рыская повсюду на своих гремящих колесницах. Ну и, конечно, они были достаточно умны, чтобы заставить записать историю своего появления в этих местах любым способом, кроме правдивого. Более того, они приложили все силы к тому, чтобы писцы очернили их врагов — тех оставшихся в степях кочевников, которые их изгнали. Такая вот складывается картина. Сам ей удивляюсь, но выглядит логично.