, 
Кто и зачем внушил номадам мысль об их второсортности?
Революция, осуществленная Эдвардом Саидом в книге «Ориентализм» (1978 г.), способствовала появлению новой области в постколониальных исследованиях и предложила инструментарий для осуществления деколонизации сознания, освобождения от навязанных Западом предвзятых оценок и ложных стереотипов о Востоке.
Ориентализм (Orient - Восток) как система представлений о Востоке, основанный на тенденциозной трактовке и оценке истории, философии, образа жизни, традиций, ценностей восточных людей, стал способом не только узаконить имперские захваты, но и упростить управление колониями. Поскольку отношение между Западом и Востоком складывались как отношения силы, господства, с одной стороны, и подчинения, зависимости, с другой стороны, то культура и история Востока рассматривались с точки зрения властных отношений. Колонизированные народы воспринимались в рамках стереотипов, которые делали захваченные страны и их культуры более доступными для имперского понимания и, главное, оправдывали их колонизацию.
Э. Саид предложил дискурс для понимания системы, при помощи которой европейская цивилизация могла управлять колонизированным Востоком политически, социологически, идеологически и военными средствами.
Ориентализм как система знаний – это идея, имеющая свою историю и традицию мышления, образный ряд и свой собственный словарь. У европейцев, писавших или читавших о Востоке, сформировалось собственное, европейское представление о Востоке, и это представление имело коллективный смысл. Долгое сохранение и передача ложных представлений, стереотипов о Востоке в академической среде, художественной литературе, кино, ТВ, институтах внешней политики и т.д. обеспечивалась выстроенной теорией и практикой, в которые на протяжении многих поколений шли значительные материальные инвестиции, призванные закрепить это представления об отсталости Востока. В то же время своеобразные фильтры отсортировывали то, что не укладывалось в рамки понятной, слаженной картины, противоречило устоявшемуся представлению о Востоке.
Такой «удобный» Восток находил отражение и закреплялся в сознании европейцев, сотрудников колониальной администрации через творческое изображение и гигантский научный корпус. Писатели и поэты, «эксперты» и «специалисты» по Востоку, профессура создали сложный комплекс «восточных» идей (восточный деспотизм, восточная роскошь, жестокость, чувственность), объясняли восточные философии и традиции, адаптируя их для европейских нужд и целей.
Все последующие знания о Востоке были ограничены рамками уже закрепившегося стереотипного представления о Востоке, из-за чего Восток никогда не был предметом свободного мышления, т.е. полного и объективного изучения.
Э. Саид утверждает, что ориентализм – это больше знак европейско-атлантической власти над Востоком, нежели правдивый дискурс о Востоке. Ученый пытается понять эту исключительную устойчивость ориенталистского дискурса, его тесную связь с подкрепляющими его социо-экономическими и политическими институтами, его пугающую долговечность.
Согласно Э. Саиду, на Западе долгое время доминировала совокупность идей, пропитанных идеями европейского превосходства, расизма, империализма, догматическими и стереотипными взглядами по поводу «восточного человека» как своего рода неизменной абстракции. Именно гегемония, поддержанная культурной ретрансляцией, придает ориентализму прочность, влияние и долговечность.
Кроме того, ориентализм был для Европы важной частью коллективного понятия, определяющего европейцев в противоположность не-европейцам. Э. Саид утверждает, что основным компонентом европейской культуры является то, что обеспечивало эту культурную гегемонию Европы: идея европейской идентичности как превосходства над всеми другими неевропейскими народами и культурами. Суть ориентализма и его развитие почти всегда зависели от этого позиционируемого превосходства.
Так появился комплексный Восток, пригодный и для изучения в академической среде, и для экспозиции в музеях, для управления колониальной администрацией, для теоретической иллюстрации в антропологических, исторических, экономических, социологических и др. теориях развития. Исследование Востока основывалось исключительно на западном сознании, из неоспоримой европоцентричности которого появился т.н. «восточный мир».
Восток для Европы, по мысли Э. Саида, - культурный соперник и один из наиболее глубоких образов Другого. Восток помог Европе (Западу) определить по принципу контраста свой собственный образ, характер и идентичность.
Европейские и американские интересы на Востоке носили политический характер, и этот факт обусловил разработку целого ряда социологических описаний, психологического анализа, оценочных категорий, стереотипов, что во многих случаях становилось не только основой для выстраивания отношений, но и инструментом контроля и манипулирования.
Эта власть Запада над Востоком выражалась в оформленной, распространенной и насаждаемой позиции; она инструментальна, убедительна, обладает определенным статусом, задает каноны вкуса и значимости. Эта власть есть и причина, и следствие определенных идей, восприятий и суждений, которые она формирует, передает и воспроизводит.
Следует подчеркнуть, что ориентализм есть порождение внешнего взгляда, взгляда со стороны, следствие того, что ориенталист, будь то поэт или ученый, говорит вместо Востока (за него), описывает его, истолковывает его, объясняет его понятным для Запада языком, по-своему упрощая и истолковывая то, что есть Восток. И потому кажущаяся достоверность письменного сообщения о Востоке лишь в небольшой степени связана с Востоком как таковым.
Таким образом, заключает Э. Саид, ориентализм в целом – вне Востока и без Востока. Такой ориентализм воспринят и устойчив на Западе во многом потому, что он больше обусловлен Западом, а вовсе не Востоком; позицией и видением Запада, а не Востока.
Язык представляет собой высокоорганизованную и кодированную систему, заключающую в себе множество способов выразить, показать объект, обмениваться сообщениями и распространять информацию. Поскольку суть отношений между Западом и Востоком в области политики, культуры основывалась на отношении сильного к слабому, то это находило отражение в оценках, эпитетах, сравнениях: восточный человек иррационален, развращен, ребячлив, он «другой» (как отклонение от должной нормы), тогда как европеец рационален, добродетелен, зрел, «нормален».
Единство взгляда на Восток авторов большого перечня текстов, который анализирует Э. Саид, обусловлено тем, что они нередко ссылаются друг на друга. Так, ориентализм, помимо всего прочего, это еще и система цитирования работ, переноса сложившихся стереотипов о Востоке из одного текста в другой, из старого текста в новый. Так, более ранняя ориенталистская традиция снабдила европейцев соответствующей лексикой, образным строем, риторикой, формой и содержанием. Ориентализм был обусловлен определенным знанием, которое Европа, или Запад, в буквальном смысле навязала остальной части земного шара.
Западное знание Востока в определенном смысле воссоздает некий «новый» Восток, восточного человека и его мир. Как отмечает Э. Саид, восточный человек изображен как тот, кого судят (словно в суде), кого изучают и описывают (с исследовательской целью), кого дисциплинируют (будто он в школе или тюрьме), кого необходимо проиллюстрировать (подобно тому, как это делается в зоологическом справочнике). Дело в том, что в каждом из этих случаев восточный человек удерживается и репрезентируется в рамках подчиненного, зависимого. В таком случае, делает вывод Э. Саид, ориентализм – это знание о Востоке, помещенном в границы классной комнаты, суда, тюрьмы или учебника для внимательного изучения, суждения, дисциплинарного воздействия и управления.
В конечном итоге ориентализм стал своего рода интеллектуальной властью. Он связал в единое целое идеи, касающиеся толкования восточного человека, его ментальности, генеалогии и, что более важно, наделил восточного человека устойчивыми характеристиками. И как любой набор устойчивых идей, представления ориенталистов повлияли как на тех, кого называли «восточными людьми», так и на тех, кого называли «западными людьми», европейцами.
Для Э. Саида важной представлялась задача осуществить исследование восточных народов и их культур с нерепрессивной и неманипулятивной позиций. Эта задача предполагала необходимость подвергнуть пересмотру весь комплекс проблем соотношения Востока и Запада. И он успешно иллюстрирует структуры и механизмы западного политического и культурного доминирования. Работа Э. Саида обретает важность для народов, освободившихся от колониальной зависимости, предостерегает от опасности использования этих механизмов, стандартизованных форматов и культурных стереотипов в отношении самих себя, своей идентичности и самооценки.
Предложенный Эдвардом Саидом дискурс не только обеспечивает методологическим инструментарием постколониальные исследования, но и позволяет определить те механизмы, посредством которых был создан нарратив о кочевой цивилизации.
Так же, как и в случае с ориентализмом, в основе оценки и отношения к кочевникам лежал принцип оседлоцентричности. Представления земледельца о номадах носили поверхностный, если не сказать, в корне ошибочный характер, и исходили из культуры оседлого с его собственным представлением о мире, социуме, культуре, философии, времени и пространстве, ценностях, обычаях. Посредством дихотомии оседлость/номадизм оседлый мир позиционировал себя и определял свою идентичность, которая строилась на априорном принятии правильности, «нормальности» оседлого образа жизни, хозяйствования, культуры и, напротив, отклонения от нормы всего, связанного с кочевой цивилизацией.
Стереотипные представления о кочевниках, обусловленные взглядом со стороны, со временем подвергались трансформации. Так, в древние времена и в период средневековья кочевник оценивался как дикий, необузданный, он вызывал страх, беспокойство и представлял угрозу, которая веками исходила от него. Кочевой мир представал как чужой, незнакомый, опасный, обладающий едва ли не мистической силой и военной мощью. Более того, для оседлого мира представляли интерес достижения номадов, связанные исключительно с военной тактикой и атрибутикой, оружием, навыками ориентирования, всаднической культурой. Это был образ Другого, но в этом образе наряду с инаковостью присутствовала оценочность, обусловленная властными отношениями или силой, которая исходила от номада. Это доминирование самым непосредственным образом отражалось в стереотипных представлениях о непонятном и пугающем кочевом мире, в которых почти не нашла отражения богатая культура номадов (музыка, поэзия, прикладное искусство и др.), потому что не вписывалась в ту картину кочевого мира, которую составил себе земледелец.
После заката кочевой цивилизации в конце XVIII в. и особенно в период колонизации Степи в XIX в. образ кочевника подвергся корректировке (со стороны оседлой царской России).
Прежний образ тревожащего, пугающего номада был неудобен; нужен был другой, который позволял бы не опасаться его, не теряться перед непонятным кочевым миром, а смотреть на него снисходительно, покровительственно. Иными словами, следовало изменить отношение к кочевнику, и прямой путь к этому – изменение интерпретации его образа и широкая ретрансляция новых представлений о нем, его образе жизни, истории, традициях, ценностях.
Кочевник по-прежнему оставался образом Другого, но изменение властных отношений между оседлым и кочевым мирами предопределило появление иных оценочных категорий. Задача, которая стояла перед колонизаторами, требовала преодоления прежнего представления о кочевниках и формирования образа Другого, которого следовало не бояться, а поработить, о котором надо было иметь четкое, а не таинственно-мистическое представление, которого надо было сделать понятным, пусть в простых, схематичных формулах.
Отношения между оседлым (в лице царской России) и кочевым (с лице Казахии) мирами рассматривались в антонимической парадигме: цивилизованный/дикий, развитый/отсталый, прогрессивный/патриархальный, мы/они. Здесь определяющей становится оценочность, которая задает определенную иерархию. Эта иерархия предполагает сравнение не с нейтральной позиции знакомый/неизвестный, привычный/необычный, понятный/загадочный, а с позиции оценки: лучше/хуже, правильный/неправильный, свой/чужой.
Корпус текстов (этнографических описаний, повествований, рассказов), предписаний и директив, проводимая колониальная политика обусловили общение с кочевым миром и формирование распространенного вульгарного мнения о нем посредством высказываемых о нем суждений, определенных санкционируемых взглядах о нем, его тенденциозного описания.
Представители оседлого мира усвоили базовое различение оседлости и номадизма в качестве отправной точки своих теорий о кочевом мире, политических и экономических расчетов в отношении Степи, его народа, культуры, методов хозяйствования, обычаев и… дальнейшей судьбы.
Эта точка отсчета делала невозможной для оседлого по-настоящему увидеть и понять культуру, картину мира, образ жизни, отличные от его собственной. Более того, объективное изображение и восприятие кочевой цивилизации могла убедить в наличии у кочевников гораздо более гуманных, целесообразных традиций, эффективных методов хозяйствования, обусловленных средой обитания, более справедливого суда и демократических норм в жизни социума, больших прав и свобод человека и глубокого оригинального мировосприятия. Все перечисленное, несомненно, нарушало бы принятое за основу отношение к кочевому миру как к более отсталому, требующему исправления. Безусловно, музыка, поэзия, прикладное искусство, философия, ремесла, система права, традиции номадов представляли интерес и изучались, но труды этнографов, путешественников, заметки отдельных офицеров колониальных войск и чиновников колониальной администрации не укладывались в рамки распространенных стереотипных представлений о кочевниках и, более того, могли нанести ущерб той трактовке, которая оправдывала колонизацию и взгляд колонизатора на то, что есть хорошо для колонизируемых. И потому оценки, разрушающие принятую политически удобную интерпретацию кочевого мира, подвергались цензуре и к распространению не рекомендовались.
Более того, для эффективности управления закрепленные стереотипы об отсталости кочевников, их образа жизни, методах хозяйствования и др. стали внушаться самим кочевникам и использовались с целью манипулирования. Последствия этого внушения не только отражались на взаимоотношениях колонизатора и колонизируемого, но и приводило к измененной самооценке, искажению идентичности последнего.
Так, связь и отношения между оседлым и кочевым мирами продолжали определяться властными отношениями, доминированием одного над другим. И это обстоятельство обусловило и надолго сохранило ограниченное рамками стереотипов и мифов представление оседлого мира о номадах. Только отказ от рассмотрения вопроса с позиции доминирования, принципа той или иной центричности, противопоставления и оценочности позволит освободиться от тенденциозного взгляда и увидеть правдивый и более полный образ мира номадов. Это пытались осуществить в своих трудах этнографы, путешественники в XIX-нач. ХХ вв. и уже в новейшее время взгляд на явление изнутри предлагался в работах казахских исследователей (Н.Э. Масанов, А.А. Кодар и др.).
Влияние прошлого бывает значительным по силе, масштабу, продолжительности. Неверные трактовки прошлого, которые нам назывались, как минимум, на протяжении последнего века, до сих пор имеют последствия, не просто деформируя сознание человека/народа, но и лишая его адекватной самооценки, возможности понять себя, увидеть свое место в истории.
(Продолжение следует)
