, 
Как наследие диссидентов 1960-х проявляется в сегодняшних протестах
Андрей Колесников, Московский центр Карнеги
Как и в наши дни, протестовавшие в 1960-х требовали соблюдения Конституции и в целом норм права. С этого месседжа начиналось диссидентское движение: это была не борьба за свержение советского режима и даже не действия против него в строгом смысле слова, а требование буквального следования букве закона.
Пятьдесят пять лет назад, в феврале 1966 года, в Московском областном суде начались слушания по делу писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Они обвинялись в передаче на Запад и публикации произведений антисоветского содержания. Синявский был осужден на семь лет лишения свободы, Даниэль – на пять лет по ст. 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда».
Дело вызвало не меньший международный резонанс, чем сегодняшние процессы против Алексея Навального. Внутри страны последствия суда оказались еще более серьезными. Под его влияние сформировалось самосознание слоя, который потом обобщенно стали называть «демократической интеллигенцией», – будущей движущей силы перестройки.
Соблюдайте советскую Конституцию
С этого дела, точнее, с событий вокруг него, в число которых входит первый «митинг гласности» 5 декабря 1965 года, можно отсчитывать начало диссидентского, а в сегодняшних терминах – гражданского движения в СССР. Символического пика этот период, отмеченный несколькими резонансными судами, достиг в октябре 1968-го, когда судили семерых протестовавших против вторжения в Чехословакию.
Все более жесткое и безоглядное подавление инакомыслия и инакодействия в 1968 году сопровождалось политическими заморозками – сворачиванием косыгинской экономической реформы, торжеством «доктрины Брежнева», обосновавшей военное вмешательство СССР в дела стран Восточного блока, и бескомпромиссным зажимом любой фронды, даже если она представала в эстетическом, а не политическом виде (пример такого рода – разгром редакции «Нового мира» Александра Твардовского в 1970-м).
Те, кто протестует сегодня, и те, кто подавляет протест, едва ли осведомлены о деталях противостояния государства и общества более чем полувековой давности. Но совпадения столь очевидны, что нельзя не признать: нынешнее протестное движение стоит на плечах гигантов и непроизвольно повторяет их опыт, а государственные органы находятся в ловушке «эффекта колеи» – технология подавления инакомыслия как будто самовоспроизводится.
Пожалуй, лишь «требование гласности» процессов 1960-х сейчас неактуально. Если раньше пьесы театра советского абсурда ставились под наблюдением судейского аппарата или вовсе запрещались, то теперь прямые трансляции судебных заседаний сняли эту проблему. Зато, как и прежде, последнее слово подсудимых и реплики участников процесса расходятся по социальным сетям – примерно так же они расходились по социальным сетям того времени – самиздату и тамиздату.
За репост теперь можно сесть, но и в те времена сажали за распространение информации – «Белая книга» о деле Синявского и Даниэля, составленная Александром Гинзбургом, стала основой для другого шумного процесса – дела Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой («процесс четырех») 1968 года.
К слову, процессы эти были, как правило, формально открытыми, но в зал допускались специально отобранные люди по билетам и сотрудники КГБ, изображавшие советскую общественность, время от времени подававшую возмущенные реплики из зала. У зданий суда, как и в наши дни, собирались сочувствующие подсудимым, иностранные корреспонденты и дипломаты. Все они, разумеется, были на карандаше у органов.
Выходивших из зала суда свидетелей, не побоявшихся под страхом потери работы высказаться в защиту диссидентов, встречали аплодисментами. А в дальнейшем окружали вниманием, сочувствием и поддержкой.
Как и в наши дни, протестовавшие и попадавшие под каток следствия и судебной системы в 1960-е требовали соблюдения Конституции и в целом норм права. Собственно, с этого месседжа, сформулированного Александром Есениным-Вольпиным, и начиналось диссидентское движение: это была не борьба за свержение советского режима и даже не действия против него в строгом смысле слова, а требование буквального следования букве закона.
Сейчас апелляции в статье 31 Конституции о праве собираться мирно без оружия имеют тот же смысл. Согласно конституционному праву, нормы главы 2 Основного закона РФ имеют прямое действие, то есть не опосредованное разрешениями и подзаконными актами.
Как и в старые времена, компетентные органы осуществляют превентивные задержания потенциальных участников. Они по-прежнему совершенствуют применение законодательства, используют его «гибко» (как в случае с «санитарным делом», когда преследование формально основано на нарушении протестующими пандемических санитарных правил). А уж обвинение в дезорганизации дорожного движения – это просто калька, причем буквальная, с приговоров полувековой давности.
Протестам противостоят путинги и флешмобы рабочих – продолжение пиаровской тактики 1960-х, когда людей труда противопоставляли городским бездельникам. Несколько лет назад были товарищи с Уралвагонзавода, обещавшие вступиться за Путина, а в 1960-е, по определению одного из инакомыслящих, – «зиловцы с велосипедными цепями». Таков был и есть ответ рабочего класса городским хипстерам.
В наши дни законодательство не стоит на месте – ужесточается ответственность за участие в митингах и пикетах, расширяется применение норм об иностранных агентах. В 1960-х не всегда удавалось посадить всех по ст. 70 Уголовного кодекса (попытку подорвать основы строя нужно было доказывать), поэтому в 1966-м были придуманы статьи 190-1 и 190-3 УК РСФСР: распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а также групповые действия, нарушающие общественный порядок. Подлинный расцвет применения 190-й статьи пришелся на первую половину 1970-х.
Само качество рассмотрения политических дел постепенно снижалось: судьи привыкали к тому, что можно нарушать процессуальные нормы и не слушать адвокатов. Вполне квалифицированные представители судейского корпуса в диссидентских делах, в отличие от обычных уголовных, пренебрегали доводами и права, и здравого смысла.
Сейчас выдающуюся роль играют защитники задержанных и арестованных – адвокаты, специализирующиеся на протестных делах. Полвека назад адвокаты Дина Каминская и Софья Каллистратова с риском для своей карьеры защищали почти исключительно диссидентов. Софья Васильевна Каллистратова неизменно приходила в казенные места тепло одетой, предполагая, что рано или поздно ее активность может закончиться внезапным арестом. Борис Золотухин, потребовавший в 1968 году оправдания Александра Гинзбурга, был изгнан из адвокатуры и партии и в течение двух десятков лет консультировал инакомыслящих неформально на дому.
После процессов публика встречала адвокатов цветами и аплодисментами. Наступал тот этап, когда, по словам Каминской, уже недостаточно было просто молчаливо сочувствовать «политическим», нужно было высказываться открыто. О том же говорил и Александр Галич, хотя он более снисходительно относился к тем, кто отбывал номер на партсобраниях, а приходя домой, запускал на магнитофонах его песни – это называлось «молчаливым резистансом». В конце концов, магнитофонные записи тоже были частью социальных сетей тех времен.
Промолчать – значит солгать
Невозможность молчать – внутреннее этическое чувство – это мощный стимул протестной активности. Многие из тех, кто сегодня высказывается открыто, подписывая петиции или выходя на улицы, подписались бы, возможно, под самыми важными словами в истории гражданского сопротивления в советский период. Лариса Богораз сказала их на суде по «делу семерых», вышедших на Красную площадь протестовать против советского вторжения в Чехословакию: «Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать… Промолчать значило для меня солгать… Для меня мало было знать, что нет моего голоса за, – для меня было важно, что не будет моего голоса против».
Это было не политическое, а, по словам Голомштока, «моральное сопротивление». Гражданское движение, а не политическая оппозиция. Оппозиции в принципе не было: малочисленные подпольные группы преимущественно «подлинных марксистов» (они состояли главным образом из рабочих, а не из представителей интеллигенции) быстро ликвидировались и отдавались под суд по тем же 70-й или 190-й.
Отношение к диссидентам было вопросом чести и бесчестия, выражением агрессивного конформизма или сознательной жертвенности. Проявлялось это точно так же, как и сейчас – в демонстративной, заметной для начальства поддержке действий властей (увольнения преподавателей и отчисления студентов, поучаствовавших в протестах) или в столь же показательном участии хотя бы в словесной защите преследуемых с пониманием непростых последствий для карьеры или учебы.
Два характерных примера. Выдающийся пушкинист Сергей Бонди добровольно подписал письмо с требованием уволить с филфака Виктора Дувакина, хотя, в сущности, никто его не принуждал к этому. Сотрудник «Нового мира» Юрий Буртин при защите своей диссертации публично поблагодарил Андрея Синявского за ценные замечания к тексту, прекрасно понимая, что кандидатом наук после этого ему не стать.
Процессы становились поводом для информационных войн. Конечно, тогдашние силы государственных и машинописных медиа были совсем уж неравными, но характер их противостояния и стиль шельмования диссидентов схожи с сегодняшними образцами жанра. Кому-то даже не нужно было переступать через свою совесть – обливание грязью давалось легко, потому что, как и у сегодняшних телекиллеров, было профессией. Иные утешали себя тем, что «выполняли приказ».
Когда-то я, работая еще в старых «Известиях», шарахался в коридорах от Юрия Феофанова, классика фирменной известинской журналистики. В перестроечные времена он был большим сторонником демократизации права, хотя до этого отметился гневными текстами «из зала суда», клеймившими на специальном обвинительном диалекте Синявского и Даниэля. Юрий Васильевич чрезвычайно симпатизировал мне, а я не знал, как с ним в принципе разговаривать после того, что я прочитал давным-давно в ксерокопированной версии «Белой книги» Гинзбурга.
Кстати, в конце 1980-х, когда наступал очередной, хотя поначалу и осторожный, «поздний реабилитанс» советских диссидентов, я работал после юрфака МГУ в Верховном суде РСФСР. Консультанты суда имели возможность запрашивать дела в архиве, чем я воспользовался, попросив для служебных нужд показать мне дело Синявского и Даниэля – ведь в 1966-м на процессе председательствовал лично глава Верховного суда РСФСР.
К моему удивлению, архивное дело состояло только из приговора суда. Знающие люди, но отнюдь не коллеги, объяснили мне, что материалы такого дела могут храниться только в архиве КГБ. Суд общей юрисдикции в этой ситуации был лишь орудием, средством доставки наказания.
Судя по всему, эта межведомственная конструкция преследования «политических» тоже возвращается. Как и поэтическое восприятие протестов, которое снова становится актуальным. Даже не из Галича с его «сможешь выйти на площадь», интуитивно написанным за день до 25 августа 1968 года, а из Натальи Горбаневской с ее голосом из 1967 года: «Страстная, насмотрись на демонстрантов. / Ах, в монастырские колокола / не прозвонить. / Среди толпы бесстрастной / и след пустой поземка замела. / А тот, в плаще, в цепях, склонивши кудри, / неужто всё про свой “жестокий век”?»
Даже география протестов та же, что и полвека назад.
