К семьдесят третьей годовщине начала Великой Отечественной войны
Роковая дата «22 июня 1941» должна напоминать, к чему приводит абсолютная диктатура, вера в непогрешимость «нацлидера», в его высший, беспрекословный авторитет, к чему приводит его ошибка в критический для нации, роковой момент. По авторитетным данным В.Г. Первышина: что концу 1941 г. немцы "захватили в плен 3.8 миллиона солдат и офицеров... было разгромлено два состава нашей Действующей армии--свыше 6 миллионов человек." Такова, не говоря уже о всех других, непередаваемо трагических последствиях, была цена ошибки убежденного в своем абсолютном превосходстве диктатора.
Самое время напомнить об этом сейчас, когда очередной «культ личности» захлестнул массовое сознание россиян, когда опять все бесконтрольно решает лишь один человек и никто, ничто не может возразить ему, остановить его. Даже многие, вполне просвещенные, вполне, казалось бы, способные к самостоятельному мышлению, способные противостоять пропагандистской атаке, обладающие исторической памятью люди, примкнули к массовой, безоговорочной поддержке очередного российского нацлидера. Густав Лебон в «Психологии народов и масс» еще в начале прошлого века показал, как в массе, в толпе снижается интеллект индивидуума, независимость суждений, критическое восприятие происходящего, в целом, как в толпе, в массе растворяется личность, индивидуальность, как утрачивается иммунитет к внушаемости. Мы наблюдаем это сейчас на примере ряда многих, казалось бы, вполне вменяемых людей в России.
Хочется сказать воображаемому россиянину, по совету Медведева: «включи мозги». Ну как же можно опять отдать судьбу страны, твою и твоих детей судьбу, одному человеку, будь он семи пядей во лбу? Ты уверен в его психике, в его озабоченности благополучием людей, а не самопоглощенностью собой, своим величием, упоенностью своей неограниченной властью? Ты забыл, как Хрущев подвел мир вплотную к апокалипсису? Барбара Такман (Barbara Tuchman) в переведенной еще в советское время книжке «Августовские пушки» (The Guns of August) убедительно показала, как политические противостояния в Европе в начале прошлого века достигнув «критической массы», взорвались Первой мировой войной, при том, что ни Николай, ни Вильгельм, никто из лидеров той Европы не хотел войны. Но уже ничего нельзя было поделать. Ни-че-го! Обаму удержит Конгресс, а Путина кто, что?.. Будем надеяться на его самоконтроль. Но, повторяю: как можно полагаться только на состояние психики, на выдержку одного человека? Опомянтайтесь, пане панове!
Среди пост-имперских нацлидеров есть такие, которым не свойственен реваншистский синдром, они сосредотачиваются на экономическом, социальном, моральном выздоровлении страны, на благо нации проводят фундаментальные реформы. Таким был реформатор Кемаль-паша, абсолютно заслуженно ставший «Ататюрком». Таким был реформатор де Голль, культовая фигура созданной им Пятой республики, с риском для жизни (сколько было на него покушений!) осуществивший деколонизацию Северной Африки, освободивший Францию от Алжира, Алжир от Франции. Увы, нынешний российский демиург не таков. Не тот калибр. Не те цели.
Но вернусь к роковой дате. Почему, вопреки очевидностям, Сталин был убежден, что в июне 1941-го нападение Германии на Союз не состоится? Какое-то поразительное для него, параноидально никому и ничему не доверяющего, ослепление. Верил Гитлеру, как писал Солженицын? Нонсенс. В чем же дело? Как, почему этот выдающийся политический манипулятор дал себя провести Гитлеру, несмотря на огромный поток детальнейшей агентурной информации, раскрывающей планы фюрера? Хрущев вспоминает, как после подписания «Пакта Молотова-Риббентропа» 23 августа 1939-го Сталин говорил членам Политбюро, что видит ходы Гитлера наперед, что он перехитрил его, что Сталин «буквально ходил гоголем... и говорил «надул Гитлера, надул Гитлера». Почему же, как же это Гитлеру удалось «надуть» его?
Прежде всего, в голову приходит не объяснимое логикой, здравым смыслом, но известное из истории, из теории катастроф иррациональное невосприятие очевидностей, гипнотическое пренебрежение опасностью, вопреки убедительным фактам и предупреждениям. Почему, например, капитан «Титаника» пренебрег очевидностью--не прореагировал должным образом аж на пять радиограмм, предупреждавших о приближении айсбергов, и, вместо принятия мер предосторожности, дал команду увеличить ход? Относится ли поведение Сталина к той же загадочной категории «невосприятия очевидностей»? Нет, конечно. Не тот был персонаж.
Политики, журналисты-международники, дипломаты чувствовали, как сгущаются тучи, видели сполохи на горизонте, ждали, что буря вот-вот грянет. Точно назвал Черчилль посвященный этому периоду первый том своей истории Второй мировой войны -The Gathering Storm, т.е. надвигающийся шторм. Но ничто не могло поколебать уверенность Сталина, отказывающегося верить со всех сторон поступающей информации, неопровержимым фактам, запретившего истолковывать их, как очевидность вот-вот готовящегося вторжения, воспринимающего их, как провокации, дезинформацию. Чем же объясняется такая его «упертость»?
Сталин ведь был очень осторожным, очень трезвым, очень расчетливым, не поддающимся эмоциям, тщательно взвешивающим все pro and contra политиком. Тем более непостижимо, почему он был так непоколебимо убежден, что Гитлер не нападет в июне 41-го? Чтобы попытаться найти ответ на этот, обсуждаемый в течение всех послевоенных десятилетий, вопрос, надо окунуться в ту раскаленную, наполненную предчувствием мировой катастрофы, эпоху. Только в контексте европейской политической реальности конца тридцатых - начала сороковых годов прошлого века - переплетения противоречий, тайных переговоров, фальсификаций, изощренной дезинформации -можно воспроизвести ход, логику мышления Сталина, смысл его маневрирования в накаляющейся с каждым днем обстановке. Все главные персонажи разыгрываемой мировой драмы вели двойную игру -на сцене и за кулисами. Вел её и Сталин.
Двойная игра Сталина
После прихода Гитлера к власти, выхода Германии из Лиги наций в октябре 1933-го, её отказа от обязательств Версальского договора, взятого ею курса на реванш, на вооружения, во всех европейских столицах в этой новой ситуации начались поиски соответствующей внешнеполитической линии. И Сталин обдумывал свою стратегию. Было два варианта. Один — участвовать в укреплении антигерманского фронта, совместно с Англией и Францией. Другой — сохранять «дух Рапалло», т.е. деловые, неконфронтационные отношения с Германией. В свете декларируемой Гитлером бескомпромиссной враждебности по отношению к России: «нацистская Германия—форпост борьбы с большевизмом», в свете объявленной им цели—завоевания жизненного пространства на востоке, второй вариант представлялся нереализуемым. Оставался первый. Он и был положен в основу принятой политики «коллективной безопасности». Сталин взял курс на антигерманский союз с Англией и Францией, идеологом и исполнителем которого был наркоминдел Максим Литвинов.
Но, в то же время, он оставлял двери открытыми для переговоров с Германией. Закулисный зондаж возможностей нормализации отношений с ней осуществлял Карл Радек. Этот остроумный, циничный политический авантюрист, интриган, автор и непревзойденный рассказчик еврейских анекдотов, в двадцатые и тридцатые годы, вплоть до своего ареста в 37-м, был главным экспертом Сталина по Германии. Он был близок к «хозяину» и выполнял его конфиденциальные поручения в отношениях с Берлином. За спиной Литвинова Радек занимался тайной дипломатией, и, по сути, был порученцем Сталина в советско-германских отношениях, выполнял его задания, шедшие вразрез с генеральным направлением внешней политики, с её официальной линией.
Советник германского посольства в Москве Густав Хильгер, чьи мемуары (G.Hilger and A. Meyer. «The incompatible Allies») очень обогатили мои представления о германской политике Сталина в те годы: «Мы замечали у многих советских лидеров глубокую и неизменную ностальгию о былых днях германо-советского сотрудничества. Карл Радек, например, неоднократно подчеркивал в частных разговорах, что нельзя блокировать путь России к дружбе с Германией и идеологические разногласия не должны быть преградой. Но, добавлял он, Сталин человек упорный, осторожный и подозрительный, и ему не ясна позиция Берлина. Как может верить Сталин автору книги « Мейн Кампф», которую он читал в русском переводе»?
Тайные прогерманские маневры Сталина, продолжавшиеся и после ареста Радека, шли параллельно с выстраиванием отношений с Лондоном и Берлином. На сцене разыгрывался антигитлеровский спектакль, в соответствующем пропагандистском оформлении, а за кулисами шло осторожное зондирование возможностей улучшения отношений с Гитлером. Сталину ментально, классово был понятен, близок тоталитарный нацистский режим, а парламентская демократия органически чужда и враждебна. Он с пониманием относился к эксцессам гитлеровского режима, к методам и стилистике геббельсовской пропаганды и пр. «Ночь длинных ножей» - кровавая расправа Гитлера с однопартийцами, штурмовиками Рэма, летом 34-го, должна была вызвать у него одобрение, как пример решительности, утверждающего свою абсолютную власть диктатора. Вскоре он и последовал этому примеру.
Реакция Сталина на «Мюнхен»
«Мюнхен» был тяжелым ударом по самолюбию Сталина. Там ведь не только чехов, но и его «кинули»: собралась четверка вершителей судьбы Европы, а его не пригласили. Еще до «Мюнхена», вскоре после аншлюса, Литвинов, разумеется - по поручению Сталина, звонил в Париж и Лондон и предлагал определить коллективные акции против Гитлера, т.к. было уже очевидно, что следующей его жертвой будет Чехословакия. Реакция на эту инициативу Сталина была негативной.
Негодование Сталина против мюнхенских капитулянтов было абсолютно мотивированным. В 1934-м СоветскийСоюз и Франция заключили пакт о взаимопомощи Чехословакии, согласно которому СССР должен был прийти ей на помощь в случае нападения, но при условии, если Франция сделает это первой. Но Франция, которая, по словам Генри Киссинджера «утратила наступательный дух и смирилась с мыслью ожидать решения собственной судьбы, сидя за линией Мажино, и не идти ни на какой риск за пределами собственных границ», министр иностранных дел которой, Ивон Дельмас, заявил в 1936-м, что «надо уступать Германии, подкармливая её в мирное время, чтобы избежать войны», эта Франция пребывала в состоянии политической и психологической деморализации, шла в фарватере британской политики и, как и Англия, уклонялась от каких-либо обязательств военного характера.
Сталин озвучил свою реакцию на отношение к нему «мюнхенской четверки» в марте 39-го в речи на 18-м партийном съезде. В ней он обличал Германию, Италию и Японию, как агрессоров и, в то же время, обвинял Англию и Францию и США в потворстве им, говорил о слабости «западной демократии, и ясно дал понять, в чем видит истинную мотивацию их уступчивости Гитлеру, и свое отношение к этому: «Мы не для кого не будем таскать каштаны из огня». Он был оскорблен лично: ему указали его место в партере, а не на политической авансцене, где разыгрывалась мировая драма.
Лондон и Москва: взаимное недоверие
Сталин знал, что британский премьер, исполнявший ведущую партию в англо-французском дуэте, готов договариваться с Гитлером, но не с ним. «Мюнхен» продемонстрировал это. Он был убежден, что соглашательский настрой Чемберлена и Даладье в Мюнхене диктовался их стремлением столкнуть лбами двух диктаторов. Черчилль в The Gathering Storm пишет об отношении Лондона и Парижа к СССР во время Мюнхенского кризиса: «Советские предложения были по сути проигнорированы. Они не были приняты при выработке позиции в переговорах с Гитлером и были восприняты с безразличием—не сказать с презрением — что и было замечено Сталиным. События приняли такой оборот, как будто Советская Россия не существовала. За это мы дорого заплатили.»
Чемберлен упорно сопротивлялся сближению с Россией. Биограф Чемберлена Кит Филинг (Keith Feiling, “The Life of Neville Chamberline”) приводит выдержку из письма британского премьера: «Должен признаться в моем глубоком недоверии к России. Я не верю в её боеспособность. И я не верю в её мотивы, которые не совпадают с нашими идеями. Её ненавидят малые страны, особенно Польша, Румыния и Финляндия.» Черчилль был не меньшим антисоветчиком, но он был реальным, масштабным политиком в отличие от этой тусклой посредственности из Бирмингема. Он настаивал наукреплении отношений с Россией ввиду германской угрозы, но он был не во власти. Провидчески сказал он Чемберлену, по возвращении из Мюнхена размахивающему перед толпой ликующих сторонников подписанным Гитлером соглашением: «Вам был дан выбор между войной и бесчестьем. Вы выбрали бесчестье и вы получите войну.»
Весной-летом 39-го, когда Гитлер, оккупировав Чехию, продемонстрировал, чего стоят соглашения с ним, в политическом классе Англии, в прессе все громче стали звучать требования к правительству об улучшении отношений с Россией в предвидении конфликта с Германией. И, как ни упирался Чемберлен, он вынужден был дать на это «добро», в то же время продолжая искать возможности договориться с Гитлером, не оставляя надежду на спасительный для англо-французского тандема германо-советский конфликт.
Сталин с недоверием относился к поступавшим из Лондона и Парижа сигналам о возможности эксгумировать проект антигитлеровской коалиции с участием России. Действительно ли «мюнхенцы» отказались от политики умиротворения Гитлера? Не провоцируют ли они его, не втянут ли в конфликт с Гитлером, к которому он совершенно еще не готов, а сами останутся в стороне, потирая руки? К объективным основаниям для такого недоверия, как мне представляется, примешивался и такой субъективный мотив: в силу своей догматической марксистской ограниченности он не в состоянии был понять несовместимость базовых культурных ценностей западных демократий с нацизмом. А это, как ни говори, было фундаментальным фактором невозможности их партнерства с гитлеровской Германией, несмотря на благосклонное отношение к ней ряда британских политиков.
Сталин: вызовы после «Мюнхена»
Период между «Мюнхеном» и пактом «М-Р», т.е. с 30-го сентября 38-го до 23-го августа 39-го, был насыщен дезинформацией, закулисными переговорами, тайными встречами, политическим шантажом, инспирированными вбросами информации в прессу, которые использовали в своих целях и Лондон, и Париж, и Берлин, и Москва. Вот типичный пример. В конце января 39-го лондонская News Chronicle публикует статью о наметившемся повороте в советско-германских отношениях своего дипломатического корреспондента Вернона Бартлетта (Vernon Bartlett), известного своей
близостью к советскому послу в Англии Ивану Майскому, часто использующему его, как канал для вбрасывания в западную прессу нужных Сталину публикаций. Содержащийся в статье посыл Лондону и Парижу был сформулирован четко: в то время, как Англия и Франция игнорируют Россию, Германия приступила к нормализации отношений с ней, начала торговые переговоры, и, в случае конфликта с ней союзников, Советское правительство не намерено оказывать им какую-либо поддержку. И Бартлетт заключает: недальновидно полагать, что существующие между Берлином и Москвой разногласия непреодолимы. На следующий же день статья эта была целиком перепечатана « Правдой». Тем самым, Сталин не только послал месседж Гитлеру и западным лидерам, но и начал готовить свой народ к возможному повороту курса в отношениях с Германией.
Пост-мюнхенские реалии
В Лондоне реакция на этот ход Сталина была именно такой, на которую он рассчитывал. Уже в феврале сначала британский министр иностранных дел Галифакс, а чуть позже и сам Чемберлен со свитой посетили советское посольство. Были высказаны благие пожелания расширить торговые контакты и, вообще, сделать отношения более продуктивными.
Но... «Жомини да Жомини! А об водке ни полслова!». Идея антигитлеровской коалиции по-прежнему не находила поддержки у британского руководства. Сталин все больше убеждается, что флирт с ним союзников -ни что иное, как дымовая завеса, за которой они предпочитают сохранять modus vivendi в отношениях с Гитлером, исподволь подталкивая его к нападению на Россию. В речи на 18-м съезде партии в марте 39го он напрямую заявил, что союзники своим нежеланием участвовать в антигитлеровской коалиции поощряют агрессора, что их цель развязать войну Германии с Советским Союзом, которая, при любом исходе, истощит обе стороны и тогда Лондон и Париж смогут диктовать свои условия, разумеется, «в интересах мира», иронизирует Сталин, и заключает: «Было бы наивным проповедовать мораль людям, не имеющим понятия о человеческой морали.» (Не правда ли впечатляет: Сталин о морали!) И все-таки, все-таки, он дает понять союзникам, что готов вернуться к сотрудничеству с ними в антигерманской коалиции, но одновременно делает завлекающие пассы Гитлеру, намекая на возможность реанимации былых взаимовыгодных отношений. И эти его намеки были восприняты в Берлине со вниманием.
Политический пасьянс, который раскладывал Сталин после того, как «Мюнхен» обозначил крах надежд на создание антигитлеровской коалиции, требовал от него немалых интеллектуальных усилий. Англо-французский альянс проводит политику умиротворения Гитлера, уступая его напору и надеясь, что он приступит к исполнению его заветной цели--Drang nach Osten. На западе надвигается ни на жизнь, а на смерть война с Германией. На востоке назревает военный конфликт с милитаристской Японией. Союзников нет. Речь шла уже не о так упорно выстраиваемой им антигитлеровской «коллективной безопасности», а о надвигающейся германской угрозе безопасности Советскому Союзу по всему периметру западной и юго-западной границы. И ни на какие лояльные или нейтральные страны, отделяющие Союз от Германии, Сталин не мог рассчитывать в предвидении неизбежной войны с нею: настороженно-недружественные, мягко говоря, Польша, Финляндия и три малые Прибалтийские страны; перешедшие в прогерманский лагерь Балканские страны. Он продолжал свою двойную игру, несмотря ни на что, сохраняя ослабевшие контакты с Лондоном и Парижем, и, одновременно ,очень осторожно прощупывая возможность размораживания отношений с Берлином.
Борис Румер, Бостон, США
Продолжение следует…
, 
