Столько всего в эти дни думается, о чем стоит написать, но вот только что вышел или должен выйти документальный телесериал Виктора Правдюка «Дело» Иосифа Сталина» и только что появилось сообщение в Die Welt о телесериале Ники Штейна (Niki Stein), посвященном биографии Гитлера. И опять возвращаюсь к теме, которой слегка коснулся в предыдущем тексте, жгучий интерес к которой не ослабевает и в Европе, и в Америке, особенно в Германии и России.
Два абсолютных диктатора, два тоталитарных режима двигались навстречу друг другу, как два локомотива по одной колее. Столкновение было неотвратимо. Сколько было написано биографий, сколько документальных и недокументальных фильмов — сколько всего было написано и показано о Гитлере и Сталине, как и вообще обо всем, что привело ко второй мировой катастрофе прошлого века. Но нет предела. И тут спрос рождает предложение. А спрос не падает — растет. Не буду даже касаться причин. Если основательно, то надо углубляться в масспсихологию, политфилософию, историю, а поверхностно — не стоит, да и много об этом доступно прочесть.
Их культ создавался далеко не только собственным пропагандистским аппаратом. И западные интеллектуалы немало преуспели на этом поприще. Автор «Огня»» и «Манифеста интеллектуалов» Анри Барбюс писал о Сталине в 1935-м: «Во весь свой гигантский рост он возвышается над Европой и над Азией, над прошедшим и над будущим. Это самый знаменитый и в то же время самый неизведанный человек в мире». Духовный лидер Индии, и не только Индии, Махатма Ганди о Гитлере в газете Harijan от 22 июня 1941-го: «Немцы будущих поколений будут чествовать господина Гитлера как гения, как смелого человека, несравненного организатора и более того. (Germans of future generations will honour Herr Hitler as a genius, as a brave man, a matchless organizer and much more)».
История — бесконечный процесс ревизии прошлого. Осмысливая настоящее, мы неизбежно исходим из известного нам прошлого. Банальная, конечно, мысль. Не менее банально и то, что чем дальше в историческом времени отодвигаются исторические персонажи, тем более снисходительны к ним историки, вынося за скобки неприглядные моменты, сопутствующие их свершениям. Великий Цезарь широко применял проскрипционные списки, санкционировавшие массовые убийства римлянами своих соотечественников, политических противников диктатора. Пьяные буйства «солнечноликого» Александра Македонского, после победы над персами сжегшего их столицу Персеполь с жителями, — бессмысленный акт ужаснувшего современников вандализма. Отрубленные головы феллахов, покрывшие Нил, когда Наполеон занял Каир в ходе бессмысленного, унесшего десятки тысяч жизней Египетского похода. Массовые казни и собственноручные кошмарные пытки Петра I, мучительно казнившего собственного сына.
А что в историческом «сухом остатке»? Великие свершения. И созданная Сталиным ни с чем не сравнимая по изощренности и масштабам машина государственного террора, и созданная Гитлером индустриальная технология истребления миллионов по этническому признаку — всё это прохановы в России и ирвинги на Западе уже сейчас пытаются отодвинуть на задний план, создавая мифы об успехах проведенной их кумирами социальной вивисекции.
Взаимопритяжение, взаимопонимание, даже взаимовосхищение двух тоталитарных диктаторов росло в предвоенные годы. Об этом тоже много написано. С напряженным вниманием и интересом следили они друг за другом. Их отношение к другим главным акторам на политсцене тех лет было различным. Гитлер презирал их всех, кроме Сталина: Черчилль — находящийся под еврейским влиянием алкоголик; Рузвельт — находящийся под еврейским влиянием сифилитик. (В одно из ночных застолий он утверждал, что инвалидность Рузвельта — не последствие перенесенного полиомиелита, а сифилиса.) С презрением называл «червями» Чемберлена, Даладье, Галифакса и Боннэ. Сталин же вызывает его восхищение. В часто цитируемых «застольных разговорах» он говорит о его гениальности: «…Сталин, которого я считаю гением и открыто восхищаюсь им…» или «к Сталину безусловно нужно относиться с уважением…» и т. п. Риббентроп в мемуарах вспоминает разговор с Гитлером после Сталинграда: «Он говорил о Сталине с восхищением. Он сказал: на этом примере видно, какое значение может иметь один человек для целой нации. <…> Своей победой русский народ обязан только железной твердости этого человека. Если он когда-нибудь попадет в его руки, он окажет ему всё свое уважение». Сталин в 1939-м: «Я знаю, как глубоко германская нация любит ее фюрера; я хочу поднять тост за этого великого человека» (мой перевод с английского. — Б. Р.).
Сталин, в отличие от Гитлера, слишком преувеличивал политический интеллект, широту политического мышления участников «мюнхенского сговора», наделяя их макиавеллиевскими свойствами, равными его собственным, в то время как они были способны лишь на реактивные решения по выходу из следующего один за другим кризисов. Сталин был лишен авантюризма. Он был холодно расчетлив («а сколько у папы дивизий?») и осторожен. Был способен отступать, чтобы затем контратаковать, и в политике, и в войне был терпелив.
«В ту минуту, когда Василевский доложил Сталину об окружении сталинградской группировки немцев, возле Сталина стоял его помощник Поскребышев. Сталин, не глядя на Поскребышева, несколько мгновений сидел с полузакрытыми глазами, точно засыпая. …Это был час его торжества не только над живым врагом. Это был час его победы над прошлым… Медленно, не раскрывая глаз, с какой-то особенно мягкой, гортанной интонацией, он произнес: «Ах, попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети, не расстанемся с тобой ни за что на свете». Поскребышев, глядя на седую, лысеющую голову Сталина, на его рябое лицо с закрытыми глазами, вдруг почувствовал, как у него похолодели пальцы» (Гроссман. «Жизнь и судьба»).
Сталин мерил Гитлера на свой аршин, не понимая, что Гитлер — игрок совсем другого темперамента (не только в политике: сравните спокойную, размеренную, с рефренами манеру речи Сталина и экзальтированную до словесного оргазма, с яростной жестикуляцией, с закатыванием глаз риторику Гитлера), что он авантюристичен, что он зачастую руководствовался интуицией и эмоциями больше, чем логикой и здравым смыслом. И в этом непонимании природы и мотивации политической стратегии и практики Гитлера заключалось самое серьезное, самое катастрофическое по последствиям заблуждение Сталина. Как, на мой взгляд, справедливо утверждает Марк Солонин, Сталин, руководствуясь здравым смыслом, логикой и наделяя этими качествами Гитлера, до последнего не верил, что тот начнет войну на два фронта, да и, как убедительно показывает Солонин, при количественном и качественном превосходстве советских вооружений и превосходящей численности Красной армии при всех ее проблемах. Приведу два примера. В одном благодаря интуиции и готовности рисковать он победил, в другом — потерпел поражение, от которого уже не оправился.
1. В марте 1936-го по решению Гитлера два десятка пехотных батальонов Рейхсвера в сопровождении нескольких самолетов пересекли демаркационную линию и вошли на территорию демилитаризованной по результатам Первой мировой войны Рейнской области. Это был откровенный вызов Франции и Англии. Ограниченные Версальским договором силы Германии намного уступали французским. Но Париж и Лондон не оказали никакого сопротивления. После войны, на допросе французскими офицерами Гудериан показал: «Если бы французы вмешались в Рейнскую область в 1936-м, мы бы проиграли всё, и падение Гитлера было бы неизбежным». Своему переводчику Паулю Шмидту Гитлер как-то сказал: «48 часов после марша в Рейнскую область были самыми изматывающими в моей жизни. Если бы французы нас атаковали, нам пришлось бы ретироваться с поджатыми хвостами между ног. Мы не могли бы оказать никакого сопротивления». Вся военная верхушка — военный министр Бломберг, командующий армией Фрич, начальник генштаба Бек — убеждала его, что это авантюра и она закончится неизбежным поражением. Он поставил ва-банк — и выиграл. Эта политическая победа Гитлера над Англией и Францией, продемонстрировавшая их неготовность к сопротивлению его вызовам, и одновременно его моральная победа над своим генералитетом стала прологом к развязыванию Второй мировой войны. Думаю, что Сталин ни за что не решился бы на подобный ход. Он был игрок другого стиля.
2. Блицкриг в Россию по плану «Барбаросса» должен был начаться не 22 июня, а 15 мая и завершиться через три месяца, то есть до осени. Климатические, погодные условия играли важнейшую роль: кошмар зимней войны в России не только владел сознанием разработчиков плана «Барбаросса», но и фюрером, немало читавшим о русской кампании Наполеона. Почему же, осознавая это, Гитлер передвинул нападение на 22 июня? Вот почему: 25 марта в Югославии произошел переворот. Правящий регент Павел был настроен прогермански, и Гитлер был уверен, что ему удалось запустить Белград на орбиту Берлина, что, в свою очередь, было ключевым моментом в его политике на Балканах. Но население, большинство политэлиты и армейская верхушка были настроены просоветски. Павел был свергнут. Пришедшие к власти генералы отказались ратифицировать фактически вассальный договор с Германией, но, не желая обострять отношения с Гитлером, предложили ему заключить вместо этого договор, сохраняющий лояльные отношения с Берлином, но предоставляющий Белграду большую независимость и, главное, не позволяющий использовать Югославию как транзитную территорию для германской армии в ее маневрах на Балканах. Исходя из избитой, но, тем не менее, неопровержимой максимы о том, что политика — это искусство возможного, исходя из высшего в тот момент приоритета реализации без промедления (сам же потом говорил, что медлить было уже недопустимо) плана «Барбаросса», Гитлер должен был бы смириться с этим, совсем не таким уж критическим в том раскладе карт фактом и найти, хотя бы на время (если уж на то пошло, расправился бы с югославами после победы над Россией!), новый модус в отношениях с Белградом. Так, полагаю, поступил бы Сталин, на протяжении всей своей политической биографии не раз доказывавший способность маневрировать, не поддаваясь эмоциям действовать исходя из соображений высшей целесообразности.
Но не Гитлер. Получив сообщение о перевороте, об отказе нового югославского премьера генерала Симовича следовать в фарватере его балканской политики, Гитлер воспринял это как личное оскорбление и впал в состояние неконтролируемого бешенства. Кейтель вспоминает, что он ворвался в комнату, где шло обсуждение деталей «Барбароссы», швырнул ему и Йодлю сообщение о перевороте и в ярости стал кричать, что его предали, что уничтожит Югославию как государство, и приказал немедленно атаковать ее. Кейтель пытался возражать, убедить его, что это поломает тщательно разработанные всеми службами планы и графики и отодвинет нападение на Россию с вытекающими из этого последствиями, но фюрер был непреклонен. Стратегически иррациональное желание наказать малую нацию, которая осмелилась стать поперек его воли, преобладало над здравым смыслом. И преподать урок другим: «Так будет с каждым, кто покусится».
В назидание этим другим Гитлер приказал люфтваффе полностью с воздуха разрушить Белград, что и было сделано. Разгром югославской армии, хотя и быстрый, но занял какое-то время. В результате нападение на Россию началось на пять недель позже. А если бы танки Гудериана подошли к Москве в августе, до наступления распутицы и морозов, до того, как в сентябре и затем в октябре «Рамзай» Зорге сообщил, что Япония не нападет на Россию, по получении которого Сталин двинул Дальневосточную армию на защиту Москвы?..
Гитлер, в отличие от Сталина, не был материалистом. Он был убежден, что национальность важнее, чем класс. Сталин только в момент военной катастрофы схватился за национализм, как тонущий за спасательный круг, а для Гитлера он был изначально базовой идеей его политического менталитета и политической практики. Гитлер положил этнический, расовый национализм в основу своего тоталитарного режима. Гитлер о славянах: «…низшая раса, которая размножается, как паразиты (an inferior race that breed like vermin)». Сталин о немцах (Антони Идену в марте 1935-го): «Немцы — великий и храбрый народ. Мы никогда не забываем это».
Сталин был империалистом-реалистом. Не будучи по природе расистом, он, возможно, учитывал практику британской колониальной политики и вообще опыт состоявшихся империй, абсорбировавших и коррумпировавших национальную элиту провинций и колоний. «Сталинская национальная политика» была основана на создании преданных режиму национальных кадров. И она была эффективной. Он не назначал наместниками в нацреспублики русских, как Гитлер немцев — Франка в Польше, Гейдриха в Чехословакии, Тербовена в Норвегии и т. д. Первые секретари компартий союзных республик были из местных, а вот уже вторые, контролирующие их, русские. Но «плавильный котел» из Советского Союза не получился, хотя надо признать, что мотто (мотто — афоризм, изречение, выставляемое в начале литературного произведения в качестве эпиграфа. — Прим. лит. ред.) «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз» не было совсем уж пустой агиткой. Как всегда бывало в истории империй в периоды ослабления центра под воздействием внешних или внутренних потрясений, в конце 1980-х вспыхнули, казалось бы, загашенные, но тлеющие угли национальной самостийности.
Этнический национализм внес весомый вклад в разрушение Союза и разрушает Россию в наши дни. И боюсь, что разрушит. И никому ни в Евразии, ни в Европе лучше не станет. И ни в Америке. Не нужны нам ни «великие потрясения», ни «великая Россия». Нужна не имитационно, а реально демократическая, интегрированная, без великодержавных комплексов, благополучная Россия в ее нынешних границах.
Спасительная необходимость поддерживать социальную напряженность, мобилизационную готовность четко осознавалась и Гитлером, и Сталиным. (Это органично для тоталитарных режимов: маодзедуновская «культурная революция».) В ноябре 1938-го, после мюнхенского триумфа Гитлера, когда уже и Рейнская область, и Австрия, и Судеты были присоединены к Рейху, и всё это без единого выстрела, только его провидческой интуицией, его волей, — после всего этого он собирает редакторов газет и в секретной речи говорит, что недопустимо расслабляться, что для Германии мир и стабильность губительны, что это застой, ведущий к поражению, что необходимо постоянно поддерживать ожесточенность в народе и в этом функция германской прессы. И Сталин проводил такую же политику. «Эй, вратарь, готовься к бою! Часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою полоса пограничная идет…» (фильм 30-х годов о футболе).
А сколько написано о них как о верховных главнокомандующих! И в позитиве, и в негативе. Наполеон заметил как-то, не помню, по какому поводу, что в войне, как в проституции, непрофессионалы зачастую лучше профессионалов. Ни Сталина, ни Гитлера нельзя, конечно, отнести к сугубо профессионалам военного дела. И успехи, и провалы в войне относят на их счет. И тех и других немало. Не перечислишь. Есть среди военных историков их апологеты, есть и хулители. Последних больше. Разрушая культ Сталина, Хрущев утверждал, что Сталин руководил операциями по глобусу (!). Германские генералы после войны обвиняли Гитлера в неспособности руководить войсками, указывали на него как на причину всех военных поражений (The Fatal Decisions, Freiden and Richadson; The German Generals Talk, Liddell Hart). Интерес к военной истории и у того, и у другого был ненасыщаем. То, что Гитлер досконально изучал труды Мольтке и Шлиффена, — это понятно. Интереснее тот факт, что после смерти Сталина в его архиве были обнаружены сделанные им выписки из Клаузевица, Мольтке и даже Людендорфа. Он, судя по заметкам, основательно проработал «Стратегию», изданную в конце 20-х годов прошлого века и не устаревшую по сей день пророческую книгу Александра Андреевича Свечина («Обычная участь пророков — избиение камнями»), генштабиста, боевого генерала Первой мировой войны, перешедшего на службу в Красную армию, выдающегося военного мыслителя эпохи, создателя оправдавшей себя в ходе Второй мировой войны (1943) «теории стратегической обороны», репрессированного и расстрелянного в 1938-м.
Были ли они подготовлены к руководству войной, не имеющей прецедента ни по масштабу, ни по сложности операций, ни по разнообразию вооружений? В понимании характера грядущей войны Гитлер был на голову выше Сталина. Сталин долгое время был не в состоянии преодолеть стратегические и тактические представления времен Гражданской и Первой мировой войны.
Не он один, многие. Черчилль, между прочим, в их числе, в чем сам признавался (I did not comprehend the violence of the revolution effected since the last war by the incursion of a mass of fast moving heavy armour. (Я не осознавал революцию, происшедшую после последней войны, заключающуюся в использовании быстро двигающихся бронетанковых масс)).
, 
