, 
Гений и злодейство
В своих отрывочных рассуждениях о Сталине с частыми ссылками на его спарринг-партнера Гитлера я пытаюсь ответить на вопрос пушкинского Моцарта: «А гений и злодейство — две вещи несовместные. Не правда ль?» Неправда. И прав был Сальери: совместные.
Огромный труд проделал историк-архивист Борис Семенович Илизаров, изучая пометы Сталина на полях прочитанных им книг, а их бесчисленное множество. Книги по древней и новой истории Европы и Востока, по истории Древнего Рима, особенно имперского периода, и, конечно же, России, по философии, мировая и русская классика. Сталин не просто читал, а комментировал прочитанное и тем самым оставил следы, позволяющие следить за ходом его мысли, помогающие составить представление о нем как о рефлектирующей индивидуальности, о неординарности его интеллекта, о стремлении к самообразованию этого недоучившегося семинариста.
Сталин был чрезвычайно скрытным человеком, никому, даже самым близким, не доверял свои истинные намерения, размышления, сомнения*. А книгам доверял. Странно. По-видимому, был убежден, что никто не посмеет их увидеть при его жизни, а потом…
Представлению о его нетребовательности к бытовому комфорту, широко распропагандированному в стране и за рубежом**, противоречит его страсть строить новые виллы (может быть, он воспринял это из чтения книг о жизни римских императоров): три дачи на Кавказе (дача высоко в горах в Абхазии ассоциируется с «Орлиным гнездом» Гитлера в Альпах), дача в Крыму, подмосковные дачи. И везде обязательно библиотеки. Десятки тысяч книг. Он был не просто библиофил, не только коллекционировал книги — он жадно поглощал прочитанное, не мог существовать без чтения и возбуждаемого чтением мыслительного процесса.
Революционер-романтик, певший в юности в церковном хоре (как и Молотов, кстати сказать), писавший в молодости неплохие романтические, сентиментальные стихи, вступивший в одну из самых малых по численности и влиянию на Кавказе революционных групп — РСДРП, боевик-экспроприатор (ограбление Тифлисского банка), все лучшие годы отдавший нелегальной работе, агитации против социального и национального угнетения, тюрьмам, ссылкам (ссылка в Курейку была особенно тяжелой), не имевший ни кола ни двора, скитающийся по явочным квартирам, он постоянно много читал, цитируя в статьях не только классиков марксизма, но и западных философов и историков, переведенных на русский, книги по политической и военной истории, по военному делу, видам вооружений; правда, не осилил полностью «Капитал» Маркса, только частями. (Мало кто осилил даже из марксистов; читали в основном комментарии.) Он всю жизнь, до самой смерти, в ссылках, в годы гражданской войны, в самый напряженный период Второй мировой, упорно восполнял пробелы в образовании, читая, осмысливая и комментируя прочитанное.
Илизаров приводит подлинник составленной им классификации книг, которые Сталин поручил помощникам собирать для его библиотеки. Список поражает системностью, способностью составителя системно мыслить, широтой его интеллектуальных интересов. При таком широком охвате тем, при таком жадном интересе к разным областям знаний он, конечно, был широко, но поверхностно образованным человеком. Замечу, кстати, что и Гитлер был очень начитанным и образованным самоучкой. Оба они обладали мощным интеллектом. Борис Илизаров заметил по этому поводу: «Может быть, как раз гипертрофированный интеллект выжрал у них человеческую душу». Это же относится и к другому моральному уроду — предтече и учителю Сталина Ленину.
Много лет тому назад, готовясь к сдаче кандидатского минимума по философии, я наткнулся на один поразивший меня документ. То ли в 1920-м, то ли в 1921 году вокруг красноармейских казарм в Нижнем Новгороде собиралось множество голодных крестьянок из окрестных деревень, предлагающих красноармейцам переспать за буханку хлеба. Красноармейцы этим широко пользовались, что, по мнению нижегородского ревкома, вело к их моральному разложению. Ленин послал ревкому телеграмму, предлагая беспощадно расстреливать этих несчастных голодающих «девок», готовых на все, лишь бы только накормить оставленных в избах голодающих детей. Мне навсегда запало это в память, и что бы ни писали, ни говорили о Ленине, о его гениальности, его интеллекте, я воспринимаю его прежде всего как подонка, как воплощение зла в человеческой природе. В этом же ряду стоит и инициированный Сталиным Указ Верховного Совета СССР о возможности приговаривать к расстрелу детей начиная с двенадцатилетнего возраста.
Перефразируя Канта, признавшегося, что его поражают две вещи: «звездное небо над головой и нравственный закон в душе человека», скажу, что меня поражает звездное небо и бесконечная степень аморализма и девальвации человеческой жизни и совести этих двух наделенных «гипертрофированным интеллектом» нелюдей в человеческом обличье.
Интеллект у них сочетался с волей. Лени Рифеншталь так и назвала свой довоенный фильм о Гитлере — «Триумф воли». Все члены упомянутой выше тройки переживали и личные, и политические катастрофы, и силой воли преодолевали их. Ленин тяжело пережил смерть Инессы Арманд, а что касается его состояния в период, предшествующий Февральской революции 1917 года, то его с потрясающим психологизмом воспроизвел Солженицын в «Красном колесе», эссе «Ленин в Цюрихе». Полная безнадега и отчаянье. И где-то через год — взрыв невероятной активности, уверенного лидерства: октябрьский переворот, разгон Учредительного собрания, Брестский мир, продразверстка и пр. Даже не знаю, кто в новой истории может сравниться по рисковости, таланту политического манипулирования, способности не брезговать никакими средствами для достижения цели, способности подчинять сподвижников и оппонентов своей воле с этим адептом Макиавелли. Разве что Сталин и Гитлер?
Но, по гамбургскому счету, Ленин был новатор, гений политического творчества, а они — все-таки эпигоны. Патент на создание тоталитарного корпоративного государства, на идеологию фашизма, на «фашизм» по праву принадлежит не Гитлеру, а Муссолини. Гитлер был вторичен, но он творчески развил и довел до экстремальной формы его проект. Сталин строил свою тоталитарную конструкцию на идеологическом и практическом фундаменте, заложенном Лениным, и тоже творчески воплощал в жизнь идеи своего учителя.
Но и не только его. Проект ГУЛАГа в первоначальном виде был создан Троцким в виде «трудовых армий» в 1919–1920 годах (в 1920-м Сталин возглавлял Украинскую трудармию) в развитие его идеи «о всеобщей трудовой повинности», и первые концлагеря начали создаваться с 1919 года: северные лагеря особого назначения. А в 1923-м — соловецкие лагеря.
Троцкий был создателем заградительных отрядов — расстрельных команд в тылу «неустойчивых частей» в годы гражданской войны. Троцкому принадлежит приоритет в использовании в качестве заложников семей солдат и офицеров в зависимости от их поведения на фронте. Он первым предложил эту меру: расстреливать жен и детей царских офицеров, отказывающихся служить в Красной Армии. Троцкий, которого Пол Джонсон метко назвал изощренным политическим гангстером (sophisticated political gangster), в бытность его председателем Реввоенсовета был первооткрывателем беспрецедентных методов насилия и принуждения, создателем многих новаций в этой области, которые использовал позднее Сталин. Так, знаменитый приказ № 270 от 16 августа 1941 года среди прочего содержал пункт об аресте семей «сдающихся в плен и дезертиров», а не менее знаменитым приказом № 227 «Ни шагу назад!» от 28 июля 1941 года были созданы заградительные отряды.
Моральный релятивизм вообще был свойствен большевикам, а провозглашенное Троцким понятие «революционная мораль», то есть никаких моральных критериев — только политическая целесообразность, стало руководящим принципом вначале романтика-революционера Кобы, в затем прагматика-империалиста Сталина.
Так что не только у Ленина, но и у Троцкого многое перенял и творчески развил Сталин. Как это у Пастернака: «Здесь могло с успехом сквозь исполненье творчество процвесть».
Как и Ленин, Сталин и Гитлер тяжело пережили смерть (самоубийство в обоих случаях!) любимых женщин: Сталин — Надежды Аллилуевой, Гитлер — Гели Раубал. И у того, и у другого были провалы, из которых, казалось бы, уже не выбраться, но они выкарабкивались, вновь обретали уверенность в себе и овладевали контролем над ситуацией. Гитлер: после поражения под Москвой и, особенно, после Сталинграда. Сталин: в конце июня 1941-го, после падения Минска, и в середине октября 1941-го, когда немцы были уже в пределах нынешней Кольцевой.
Особенно сильное потрясение испытал он после падения Минска 28 июня, то есть через шесть дней после начала войны. Велик соблазн воспроизвести в киносценарном варианте, что происходило с ним в этот день, основываясь на воспоминаниях Молотова, Микояна, секретаря Совнаркома Чадаева, Жукова. Утром или днем получена информация о сдаче Минска. Тем самым открыта дорога на Смоленск и Москву. Нарком обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков потеряли контакт с армиями. Хаос. Паника. Сталин в ярости, растерян, мечется. Вечером, в сопровождении Молотова, Микояна, Маленкова и Берия, он приезжает в Наркомат обороны и устраивает разнос Тимошенко и Жукову***, безуспешно пытающимся восстановить контроль над катастрофической ситуацией (все виноваты — только не он (!), по чьей вине она и возникла). По свидетельству Микояна, выйдя из Наркомата, Сталин, обращаясь к спутникам, произносит: «Все потеряно. Ленин создал наше государство, а мы просрали его». (Подлинность этого отчаянного признания подтверждается тем, что почти такую же фразу приводит и Молотов.) И всю дорогу до Кунцевской дачи он, как бы в трансе, повторяет ее. Вернувшись, он исчезает там на два дня, 29 и 30 июня, полностью изолировавшись от всего и всех.
И Молотов, и Микоян, и Берия писали много позже, что у Сталина был в эти дни нервный срыв, фактически коллапс****. Он не отвечает на звонки. Все застопорилось. Все рушится. Соратники в панике явочным порядком приезжают в Кунцево. Застают его в полной прострации. Заверяют в своей преданности, убеждают вернуться в строй и возглавить военные действия. Днем 1 июля он возвращается в Кремль. Это уже прежний Сталин, принимающий на себя всю ответственность за ведение войны и назначивший себя председателем Государственного комитета обороны (ГКО). После глубокой депрессии, казалось бы, полного краха вот так собраться, восстановить внутренний ресурс и тут же начать действовать с присущей ему решительностью, жестокостью и дикой работоспособностью! Такая самомобилизация в катастрофических обстоятельствах — свидетельство недюжинной воли.
Другой случай потери Сталиным самоконтроля, тоже на два дня, произошел 15–17 октября 41-го, когда, по словам бывшего при нем генерала, будущего маршала авиации, Голованова, он повторял и повторял в отчаянии: «Что же нам делать? Что же нам делать?» Немцы были у ворот Москвы, Берия готовил ее к сдаче и приказал заминировать все важные здания и мосты. Хрущев, увидевший Сталина в эти дни впервые с начала войны, поразился происшедшей в нем внешней перемене: «…маленький человек с усталым изможденным лицом… утративший прежнюю твердость взгляда и уверенность в голосе». (Все цитаты я привожу в собственном переводе с английского, так как заимствовал их из монографий американских и английских авторов, написанных на основании архивных материалов, к которым получили доступ в либеральные 90-е годы, а также множества мемуаров и проведенных ими интервью.)
Жуков писал об охватившей в эти дни Сталина и его окружение панике. 16 октября Сталин заявил, что покидает Москву на следующий день, то есть 17-го. Спецпоезд в Куйбышев ждет его. Его дачи заминированы. Охрана пакует самые необходимые его личные вещи, прежде всего библиотеку (!). А уже 18 октября он приказывает Кагановичу убрать спецпоезд и спокойно, твердо заявляет окружающим, что остается и будет оставаться в Москве до победы. 19-го он собирает в Кремле членов Политбюро, генералов и сообщает им о своем решении защищать Москву. Опять возвращается в прежнюю форму — и никакой мелодрамы. Он перебирается в бункер штаба ВВС на Мясницкой, берет на себя рычаги управления войной, экономикой, внешними сношениями с союзниками.
И вот самое впечатляющее: 30 октября он приказывает провести 7 ноября, в день годовщины Октябрьской революции, традиционный военный парад. Молотов и Берия решили, что он пошутил. Молотов решился возразить: слишком рискованно, немцы ведь совсем близко. «Это решено!» — сказал Сталин. Риск, действительно, был очень велик: пара прорвавших воздушную оборону немецких самолетов, да даже один, с уже близких к Москве аэродромов погубили бы и всю затею, и его самого. Но повезло: сильный снегопад, ветер и никакой видимости. Военный парад в заснеженной военной Москве удался. Осторожный, расчетливый игрок, он в этот критический момент изменил своей натуре и поставил на карту всё, понимая, что ничто не может убедительнее вселить в людей надежду, внушить им, что не все потеряно, уверенность в победе, в его лидерстве, чем сам факт его присутствия в Москве и его появление, как обычно в этот день на протяжении многих лет, на открытой трибуне Мавзолея, его короткая речь, сильная по патриотическому накалу, переданная по радио и воспроизведенная, как и весь парад, на показанной по всей стране и в воинских частях киноленте. Эффект был огромный. Риск оправдался. Это было прозрение, поступок выдающегося политика. Мужественный поступок.
Катастрофа начала войны была поражением Сталина в интеллектуальном, стратегическом отношении, тяжелейшим ударом по его репутации и престижу, по его самоуверенности (что касается последнего, то ненадолго!). Но этим дело не ограничилось: сдача Киева в августе 41-го, Харькова и Крыма в мае 42-го с колоссальными потерями в живой силе и вооружении — это тоже результат его ошибочных единоличных решений, причем в случае Киева и Харькова противоречащих мнениям Генштаба и командующих фронтами. Но вот в разгроме немецких войск под Москвой его роль была важнейшей, даже, пожалуй, решающей. Погода — второй, возможно, не менее важный, фактор. Третий фактор — инициированная Сталиным жесточайшая карательная практика в отношении комсостава и солдат.
Ни в одной армии мира не действовали «зондеркоманды» против своих. Берия, Мехлис, Абакумов каждую неделю рапортовали об арестах и расстрелах солдат и офицеров. Во время битвы за Москву тысячи из них были арестованы и многие расстреляны. Постоянная угроза ареста и расстрела висела над головой Жукова, Конева, Еременко и других высших генералов, среди которых были и только что освобожденные из лагерей (Рокоссовский, Горбатов, Мерецков и др.). Свежий пример уже расстрелянных в начале войны командующих фронтами, армиями и дивизиями, не говоря уже о репрессированных в 37-м, постоянно давил на них. Сталин не прекращал террор против собственного народа ни в 41-м, ни в 42-м. За эти два года, по данным А. Яковлева, были осуждены 994 тыс. военнослужащих, из которых 157 тыс. расстреляны. Более пятнадцати дивизий!
«Зондеркоманды» Булганина на фронте около Москвы арестовали больше 23 тыс. «трусов» только за три дня. Абакумов докладывал Сталину, что его Особый отдел арестовал только за одну неделю 1189 человек, и 505 из них расстреляны. Можно себе представить, сколько было репрессировано, сколько было расстреляно за три-четыре месяца сражения за Москву! И это надо включить в цену победы («…и значит, нам нужна одна победа, одна на всех — мы за ценой не постоим»).
И все-таки, все-таки, опять же, надо воздать должное его колоссальной воле: в состоянии стресса, когда все висело на волоске, фронт вот-вот рухнет, он накапливал резервы, отказывая генералам, умоляющим его дать хоть несколько танков. Никто, никто, кроме Маленкова, не знал о его решении двинуть войска с Дальнего Востока и из Сибири после сообщения Зорге о решении Японии сохранять нейтралитет. Опять смертельно рисковал, но выдержал. Эшелон за эшелоном 400 тысяч свежих войск, тысяча танков и тысяча самолетов в обстановке крайней секретности двигались к Москве. (Между прочим, какова же была немецкая разведка, этот знаменитый абвер, если она прошляпила передвижение такой массы войск и вооружения через огромную территорию!) Только 6 декабря он отдал под командование Жукова три свежие армии, и началось знаменитое контрнаступление. А весь октябрь и ноябрь он держался, и можно себе представить, чего это ему стоило!
Он был очень нездоровый человек, с плохо разгибавшейся в плече и локте левой рукой и сросшимися пальцами левой ноги, страдавший в разные периоды жизни от многих болезней (тиф, туберкулез, суставной ревматизм, частые ангины, ревматоидный артрит, изнурительный хроническая дизентерия с частыми позывами, особенно в военные и первые послевоенные годы, гепатит, атеросклероз, мышечная дистрофия), от никогда не оставлявших его приступов неврастении, развившейся в последние годы жизни в паранойю. Невероятно! Я все это почерпнул из опубликованных Борисом Илизаровым диагнозов его болезней, а сомневаться в надежности этого добросовестнейшего ученого-архивиста не могу. Но и не могу себе представить, как, обладая таким букетом тяжелых недугов, Сталин мог нести на себе столь фантастическую нагрузку, особенно в годы войны?! Учтем и описанные многими участниками ночные застолья с обильной пищей (а аппетитом он обладал отменным, по свидетельству очевидцев) и не менее обильной выпивкой. Надо еще иметь в виду, что он был очень эмоциональный, легко возбудимый человек, но умел держать себя руках. Постоянное нервное напряжение при необходимости сдерживаться, играть роль***** подавлялось волевым усилием, и это не могло не сказываться губительно на его физическом и душевном состоянии.
В недавно вышедшей в Америке книге «A First-Rate Madness» («Первоклассное безумие») известный профессор психиатрии, специалист в психологической истории Нассир Гхеми (Nassir Ghaemi) приводит достаточно спорные, но заслуживающие внимания результаты своих исследований. Особенно провокативен, но интересен следующий тезис: «Во время кризиса лучше, если нами руководит ментально нездоровый лидер, чем ментально нормальный. Почему? Потому что депрессия и маниакальное состояние порождают четыре свойства, которые крайне важны для преодоления кризиса: реализм; выносливость, сопротивляемость; обостренное понимание ситуации; творческая активность». В подтверждение своего парадоксального утверждения автор приводит примеры таких лидеров, как Линкольн, Черчилль, Махатма Ганди, Рузвельт, Кеннеди и др., в которых он как психиатр находит отклонения от нормы и объясняет, в чем именно. Странно, конечно, но уж больно авторитетен автор, не шарлатан! Когда читал, не покидала мысль о Сталине.
При таком состоянии здоровья Сталин вполне мог умереть задолго до 1953-го и даже до 1937-го. История России и мира была бы тогда другой. Но не умер. Провидение? Гитлер тоже был очень нездоровым человеком. Провел Первую мировую войну в окопах, был связным, то есть не раз перебегал под огнем из окопа в окоп, попал в газовую атаку и нахватался иприта, временно ослеп, долго был в госпитале. В годы Второй мировой доктор Морель накачивал его поддерживающими тонус, но далеко не безобидными стимуляторами. Из четырнадцати только ставших позже известными покушений на него ни одно не удалось. Провидение? А ведь и в этом случае судьба Германии, России, мира была бы другой. Это так, между прочим… о роли личности в истории, историческом детерминизме, предначертанности, то бишь «провидении».
Сталина очень и очень заботило его место в истории. Он всю жизнь читал книги историков, любил исторические пьесы и фильмы, видел себя среди великих исторических персонажей. Осознание своего избранничества, принадлежности к мировой истории владело им. Елена Ржевская в «Тропами памяти» приводит воспоминание Михаила Геловани, исполнителя роли Сталина, о том, как во время встречи-банкета с создателями фильма «Падение Берлина» Сталин поднял первый тост: «За товарища Сталина, вождя народов!» Ржевская: «Это всерьез он? Не в шутку?» Геловани: «Нет-нет. Серьезно». Понимаете, он отделял товарища Сталина, вождя народов, от себя.
Он безбожно фальсифицировал, переписывал историю, приспосабливая ее к политической конъюнктуре и безмерно раздувая свою роль в ней. Молотов в беседе с Феликсом Чуевым («Сто сорок бесед с Молотовым») вспоминал, что Сталин в 1943 году как-то с горечью бросил: «Я знаю, что после моей смерти на мою могилу нанесут кучу мусора, но ветер истории безжалостно развеет ее!» Ветер дует, и направление его переменчиво.
В 1934-м Сталин сказал Герберту Уэллсу: «Конечно, только история сможет показать, насколько значителен тот или иной крупный деятель…» Сам он не сомневался в том, что принадлежит к ряду «великих» творцов истории. Так ли это? Можем ли мы сегодня сказать, «насколько значителен» в историческом измерении Сталин?
Значение, масштаб исторической личности видится на расстоянии, измеряемом веками, и определяется влиянием на мировую историю. Тем не менее выскажу свое суждение. Не подлежит сомнению, что он был одним из четверки вершителей судьбы мира ХХ века. Если же мерить «по гамбургскому счету», то на принадлежность к высшей лиге, в которую входят такие известные нам новаторы в социальной инженерии, реформаторы древности, как Юлий Цезарь, Октавий Август, Константин Великий или, ближе к нам, Петр Первый, ни Сталин, ни Гитлер рассчитывать, конечно же, не могут.
Самобытное, изменившее ход мировой истории политическое творчество — удел немногих. Созданная Цезарем и Августом революционным путем, ценой гражданских войн «военная монархия» организовала и стабилизировала гражданскую жизнь империи на протяжении четырех веков. Сменившая ее созданная Константином Великим теократическая империя просуществовала в основных чертах почти тысячу лет, то есть до падения Византии. Модернизация России Петром Великим определила реформирование России, ее развитие в русле его преобразований на протяжении двух веков. Советская империя просуществовала семьдесят лет, а Третий рейх — двенадцать. И от них ничего не осталось. Впрочем, возражу сам себе, если Германия современная — абсолютная антитеза Германии Гитлера и никаких признаков реставрации нацизма не заметно, то применительно к современной России не решусь утверждать, что сталинское наследие полностью себя исчерпало, что реинкарнация Сталина в том или ином виде абсолютно исключается из политической жизни России в обозримом будущем, с учетом тех тенденций, которые все явственнее в ней просматриваются.
Но на какое же место в историческом пространстве может рассчитывать Сталин после того, как уляжется «ветер истории»? Если бы существовала Книга исторических рекордов Гиннесса, то он по праву должен быть занесен в нее как непревзойденный рекордсмен по истреблению невинных людей, как победитель в борьбе с собственным народом.
* Не менее скрытным был Гитлер. В 1939 году он сказал адмиралу Редеру, что выделяет три категории своей скрытности: первая — когда он говорит с доверенными людьми; вторая — то, что он держит в себе и чем не делится ни с кем, третья — планы на будущее, то, о чем он должен еще подумать.
** Анри Барбюс, посещавший Сталина во флигеле в Кремле, где он жил в 1920-х: «Маленькая передняя. В глаза вам бросается большая солдатская шинель и фуражка. Три комнаты и столовая. Обстановка скромна, как во второразрядном-приличном-отеле. Обед подается из ресторана или приготовленный работницей. В капиталистических странах средней руки чиновник поморщился бы, увидев такую квартиру, и не удовлетворился бы таким меню».
*** Детали этого драматического эпизода известны из упомянутых воспоминаний участников, и я их не буду описывать. Только один, поразивший меня, момент из воспоминаний Микояна: Сталин набросился на Жукова: «Что же это за начальник Генштаба, который с первого дня войны не имеет связи с войсками и никем не командует!?» И тут лицо Жукова дрогнуло, он зарыдал и бросился из комнаты. Молотов поспешил за ним и через пять минут привел его назад. Как-то не могу представить себе рыдающего Жукова. Жукова! Можно, конечно, усомниться в достоверности этого эпизода, но я склонен поверить: ведь доподлинно известно из стенограмм, как унизительно, потеряв лицо, вел себя «железный маршал» на устроенном ему Хрущевым в 1957-м году судилище. А ведь ничего, кроме отставки, ему тогда не грозило.
**** «Неврастения проявляется в повышенной раздражительности, возбудимости и утрате самообладания в сочетании с утомляемостью, чувством бессилия…»
***** Актер он был талантливый: эта внешняя неторопливость, немногословность, создающие впечатление силы и уверенности в себе, это долгое раскуривание трубки, расхаживая вдоль длинного стола, за которым сидят напряженно улавливающие каждый его жест присутствующие, придавали весомость каждому слову, каждой интонации. Наркомнац, догматик, не осознавший роли национализма, — то, что понял Гитлер.
