Марк Рудинштейн: «Либо хорошо, либо правду…»

И вот жил человек у самого синего моря. Имя ему было Касрыль. Не самое распространенное в мире, но для тех мест обычное — еврейское. Люди же назвали его Костей, так им было привычнее. В 46 году родился у него сын. Назвали младенца Марк. Но именно в это время на карте мира появилось новое государство. Израиль. И окружающие стали дразнить Касрыля-Костю названием этой страны. Им это казалось весьма остроумным. Он отреагировал своеобразно: пошел в ЗАГС и стал уже по паспорту — Израилем! Пришло время его сыну Марку служить в армии. А тут как раз очередная война на Ближнем Востоке. Ему и так тяжко служилось, а тут еще отчество... И Марк вспомнил, что был у него дед Григорий… Окончательно отредактировав многострадальное имя свое, он шагнул из казармы в большую жизнь. И стал тем, кем стал… Гость Table Talk-Exclusive Марк Григорьевич Рудинштейн. — Марк Григорьевич, я с таким ветхозаветным занудством исследовал метаморфозы вашего имени не только для того, чтобы занять публику. Тут вот что приключилось: не так давно в этом кресле сидел не кто иной, как Михаил Жванецкий. Вообразите, что он мне поведал: «в миру» наш классик, как известно, Михайлович, однако по паспорту он — Маньевич, хотя имя отца его было — Моисей! — Не может быть! Вы это серьезно? (Смеется мелко и дробно, до слез.) Сколько лет с ним знаком, а эту историю не знал, надо же!.. (Продолжает хихикать.) — Ну, теперь, думаю, нет никакого смысла рассказывать, что вы родились, конечно же, в Одессе… — (Утирая глаза.) Господи, а где же еще?.. — Более того, вы родились в апреле, но не первого дня… — Это был бы уже перебор! Стилистический… — Согласен. Поэтому вы, с присущей вам скромностью, выбрались на белый свет неделей позже. Но таки в апреле! И вот смотрю я на вас, Марк Григорьевич, а в памяти всплывает пушкинское: «Он вышней волею небес / Рожден в оковах жизни царской; / Он в Риме был бы Брут, / В Афинах — Периклес, / А здесь он офицер гусарской…» Это Пушкин, глядя на портрет Чаадаева, сочинил. Вот, допустим, ошиблась ваша судьба в 1946 году на долю микрона, и родились вы где-нибудь в Оклахоме или Массачусетсе… И тогда бы вы обязательно, рано или поздно, оказались в Голливуде. И в первом титре мы читали бы: «Марк Рудинштейн продакшн» представляет»… Но судьба поленилась шевельнуть пальцем, и получился вместо «Оскара» «Кинотавр», вместо Лос-Анджелеса — Сочи… Как говорится, за неимением гербовой пишем на простой…Не обидно ли? — Обидно, конечно, но не мне одному. Много таких, которые ошиблись местом рождения. Но я не о стране говорю. Я государство не люблю, в котором родился, а вот страна… Избегаю пафоса с большой буквы, поэтому скажу: даже не родина, а родинка у меня есть, и она важнее. Это улица города, в котором детство шло, это парадное, где впервые поцеловался или выпил бутылку вина, дал в морду и получил обратно… И потом, в этой стране я худо-бедно, но состоялся… — Скорее вопреки, чем благодаря… — Может быть. Но, знаете, я уже чувствую некоторую исчерпанность. Ну, вроде как — всё. Всё уже было. И нет сил. Нет куража. Нужно как-то физически быть сильным, но я убежден, что мускулы мужчины — это его способность влюбляться в женщину. Это для творческого человека очень важно! Все, что я делал до примерно 66 лет, — все это было для любви, из-за любви. В общем, жаль, конечно, времени, которое было потрачено… черт знает на что! Даже не на борьбу, а на отчаяние… На рубеже 40 лет я был даже близок к мысли о самоубийстве… — И все же ваша жизнь, как мне представляется, удивительно кинематографична. Начнем с того, что все-таки не каждому довелось родиться в Одессе. Я вот, представьте, даже ни разу не был в этом городе… — Какой ужас! — Да-да, я тоже так считаю. Для меня этот город — легендарный. Молдаванка, Пересыпь… А вы как раз там и родились, да? — Как раз между. Район Слободка… Район тот еще, но я, представьте, был пай-мальчиком. Даже не курил, потому что родители не разрешали. — Ну-ну. И этот пай-мальчик угодил в колонию для малолетних правонарушителей… — Видите ли, меня до 5-го класса много и часто били за то, что я еврей… — Это в Одессе-то?! — В нашей школе было три еврея: я, мой брат и директор, который не в счет. Потом мой брат ушел, и я остался один. И меня били по национальному признаку. А в 5-м классе пришел Миша Рутенбург, здоровый такой, и говорит: «Хватит их бояться!» И мы создали «команду». И сходились на Приморском бульваре: Слободка, Молдаванка, Пересыпь, Центр. Ну, дрались. Время послевоенное, поножовщина. Однажды нас и «повязали». Родители вмиг примчались и почти всех «выкупили», «отмазали», а меня «закрыли». Это ж надо было знать моего папу! Папа же был принципиальнейший коммунист! — Ну, это его замечательно характеризует, нет? — Ох, тут были «невидимые миру слезы». Я ведь учился в послевоенное время, почти все пацаны — безотцовщина. А у меня был папа. Потому что тогда все уходили на фронт, а мой папа их отправлял. В военкомате служил. Причем сам напросился: многодетный отец и так далее. И его оставили. И семья, в общем, выжила благодаря ему. Но вот все эти его разговоры о «коммунистических идеалах» я переносил плохо… Я хорошо знаю Зюганова, например. В бильярд часто играем. Он ставит на кон «золото партии», а я — «Кинотавр»! Ну, прикалываемся так. Проиграет и говорит: «Найдем золото — отдам долг!» Нормальный мужик, с чувством юмора. Но взойдет на трибуну, начнет эту демагогию… У меня есть одна теория. Я всем все прощаю до 1987 года. Мы предавали, лгали, «сдавали» друзей, но только потому, что мы их боялись. Я ходил на партсобрания и сидел там с мокрыми руками! Я их боялся! — Да вы в партии, что ли, состояли? — Упаси бог! Я был какой-нибудь завклубом, и меня иногда приглашали. А вот уже в 1987 году, когда свободу нам дали, подчеркиваю — дали, — я почувствовал: всё, я их не боюсь. В Подольске был у меня рок-фестиваль… — «Русский Вудсток»… — Да! Любимое мое детище! Они меня опять пригласили, и я пошел, и руки у меня были сухие. А эти там орали: «Да мы тебя уроем!» Я сказал им: «Вот хрен вам!» (Сопровождает реплику характерным жестом.) Сидите тут, 200 человек, роетесь в текстах и вынюхиваете, где там прячется слово «бля»! У вас все остальное уже в полном порядке? Магазины полны продуктов, библиотеки книгами? Дороги отремонтированы? Вот за эту демагогию я отца и ненавидел…Он тогда все-таки вытащил меня через какое-то время из «малолетки», а у меня было 42 рубля, заработал их «на зоне». Вышли мы из ворот, пришли на остановку и, ни слова не говоря, расстались. Я с ним домой не поехал. Началась самостоятельная жизнь. — М-да… Но ваши отношения с «казенным домом» этим эпизодом не были исчерпаны. За что вас упрятали туда во второй раз? Когда это случилось? — Это началось в 1982 году и продолжалось шесть лет. 3 тыщи 339 рублей… — Это то, что вам «шили»? — Да не то чтобы «шили»! Я работал в «Росконцерте». Просто в это время никто нигде без «конфетно-букетного» механизма не работал, а на это нужно было где-то брать деньги! Людей надо отправить, встретить, расселить, декорации и инструменты привезти, и везде необходимо делать «презенты», потому что без них никто не пошевелится! Ну, мухлевали помаленьку с телефонными счетами, накладными — мелочь, копейки, все же шло в дело! Вот следователь, используя методы «высшей математики», и насчитал три тыщи. Я уж потом понял, что я их, в общем-то, не интересовал, им нужен был компромат на Демичева, министра культуры… — А-а-а, вот оно что! — Разумеется! Я для них был — мелочь. Зарплата 130 рублей. Жилье… Когда они приехали меня арестовывать, то никак не могли найти квартиру. В Подольске это было. Потому что квартира моя располагалась в подвале, и когда они кое-как ее нашли, то их как следует покусали земляные блохи, чему я был злодейски рад. Блох там было видимо-невидимо… — И вы угодили уже «по-взрослому», сначала… — Сначала в Бутырку, где на 40 посадочных мест было больше 60 арестантов, а потом в Матросскую тишину, там уже камера была на двоих, и довольно-таки комфортная, потому что сидел я с министром автомобильного транспорта Казахстана Караваевым… — Вот как? Неисповедимы пути Господни… И как вы сидели? — В нарды в основном играли. Я его научил. И страшно иногда ссорились. До драки! Неделями не разговаривали. Потом мирились и угощали друг друга «дачкой». Там не принято делиться «пайкой», а «дачкой» — обязательно. Но «пайка» у Караваева была по высшему разряду: в баланде у него была рыба, а у меня только кости. У него и статья была тяжелая, он сам говорил, что за ним — миллионы. Где уж мне тягаться с ним было, с моими тремя тыщами… — И вот на дворе уже кончается 1986-й, вам сорок лет, новогодняя ночь... — Они, типа того, хотели нас поощрить и включили радиотрансляцию новогодней ночи, прямо с Красной площади. А мы с Караваевым, взрослые мужики, валяемся на своих «шконках» и ревем, как дети. Вот тогда мне показалось, что все беспросветно, лучше в петлю головой. В ту ночь у меня случился инфаркт… — Что ж, уберег Господь… А со следующего года началась другая полоса, где было все: коммерция, бизнес, кино, «Кинотавр» наконец… Не могу не спросить вас еще об одном. Теперь, когда «Кинотавр» позади, вы, повинуясь благородной традиции, решили поделиться своими воспоминаниями о том времени. Чем, кажется, обидели многих людей, считающих себя «звездами кино»… Как это получилось? Намеренно? Случайно? — Я написал эту книгу в 2010 году, и появление в Интернете некоторых ее глав, в общем, в очередной раз сломало мою жизнь. Обвинение строится на том, что большинство фигурантов воспоминаний умерли. Янковский, Абдулов… — А о мертвых либо хорошо, либо ничего… — Все вот повторяют эту максиму, а я, по-моему, у Софокла, прочитал: о мертвых либо хорошо, либо — правду. Но правда и в том, что я сам не до конца уверен, нашел ли я эту моральную грань, обязательную в мемуарах… Ну, пытаюсь себя утешить тем, что, например, Высоцкий же не стал хуже после книги Марины Влади? Нет! В конце концов, нынешние звезды рассказывают о себе такое! Да я просто ягненок рядом с ними…