, 
Асанали Ашимов едва не погиб
«В военные и первые послевоенные годы, на которые пришлось мое детство, шел естественный отбор. Не совру, если скажу, что из ста детей военного времени выживал один. Я отношусь к этим счастливчикам».
Визитной карточке отечественного кинематографа и «лице» казахского театра, народному артисту СССР Асанали Ашимову 8 мая исполнится 84 года. Сам же он, называя себя дитем войны, признался, что чудом остался жив.
– Мне было четыре года, когда началась война, - вспоминает народный артист. – Отца я в лицо не запомнил, в памяти остались от него запах пота и еще оружейной смазки – колхозников перед отправкой на фронт обучали военному делу. Он высоко поднял меня над головой, а потом на минуту прижал к себе.
Отец не вернулся с фронта – пропал без вести. Когда от него перестали приходить письма, матери было всего 23 года. Она так и не смирилась с мыслью, что отца ее единственного сына нет в живых, и всю жизнь прождала его. Перед смертью отец часто снился ей. В полубреду мать ласково и нежно повторяла: «Бедолага, он сегодня снова приходил. У него, оказывается, другая семья». Имени мужа, как истинная восточная женщина, не называла, но все, кто был рядом, понимали - речь идет о моем отце. Я уверен, что, если бы он в самом деле остался жив и завел где-то в чужих краях другую семью, а потом, спустя годы, приехал с женой и детьми в родные места, мать приняла бы их всех как самых близких и дорогих родственников. Совестливая и преданная, она, вспоминая моего отца, мечтала, видимо, об одном: «Пусть живет с кем угодно и где угодно, лишь бы был жив». Такая вот широкая и емкая натура была у моей героической матери.
Я не спрашивал, а она никогда не рассказывала мне об отце. О том, каким он был, я узнал от Улбобек-апы, жены Альжана-коке – одного из трех старших братьев отца. «Такой же, как ты, – неунывающий весельчак», – сказала мне 94-летняя старушка, когда я ей, уже готовящейся уйти в мир иной, задал мучивший меня в последние годы вопрос.
… Я, разумеется, не понимал, что такое война, но после того, как отца и его братьев в доме не стало, взрослые стали меньше улыбаться, а главное, я познал, что такое голод. Утром мы пили пустой чай, в обед – тоже, ожидание забеленного молоком вечернего супчика превращалось в пытку, день поистине длился дольше века. Это при том, что матери старались лучший кусок отдать детям.
В колхозе с началом войны не стало хватать рабочих рук. Мне было пять лет, когда таких малышей, как я, уже сажали на быков, и мы молотили зерно на току. Солнце печет все жарче, а быки все монотонно шагают и шагают. Попки стерты до крови, глаза заливает потом, от бесконечно наматываемых кругов кружится голова, кто-нибудь из ребятишек время от времени падает прямо на немолотое зерно. Взрослые поднимают - и снова сажают на быков. В обед мы, маленькие труженики тыла, едем в аул, чтобы попить чаю и немного поспать. Часа через два снова поднимают: «Айналайын, надо ехать на работу».
Сбежать, отлынивать – это и в голову не приходило. Напротив, нам всем хотелось сделать лучше и больше. Я, например, хоть и рос очень тихим и незадиристым, однако спуску никому не давал, если это касалось работы или учебы. Мою мать вызывали в школу единственный только раз – когда меня наградили пятью рублями за отличную учебу и за ударный труд в колхозе. Наша детская бригада работала на уборке зерна, я приходил первым и уходил последним. Флаг победителя висел на моем участке все два месяца, что мы были в поле.
Дома тоже дел хватало. Уходя утром в поле, мать оставляла чашку с зерном. К ее приходу я должен был перемолоть его на дирмене, домашней мельнице, и замесить тесто для лепешек или лапши. К вечеру нужно было пригнать домой коз и овец, подоить их, развести огонь и вскипятить молоко. Это была моя святая обязанность – сделать заготовку к вечернему ужину. Однажды, заигравшись, забыл обо всем на свете. Я купался с мальчишками в пруду возле аула, как вдруг увидел мать. Она стояла на берегу с толстой палкой в руках. Я выскочил из воды и драпанул в степь.
В тот день мы ужинали без молока – ягнята и козлята, оставшись без пригляда, успели приложиться к материнскому вымени. Мать, еле двигаясь от усталости, домывала посуду. Я, глядя на нее, чувствовал себя до того виноватым и так мне ее было жалко, что в какой-то момент не сдержался и заплакал. Это был крепкий урок. Я, несмотря на малолетство, понял, что раз уж моя бесконечно добрая мать схватилась за палку и готова была поколотить меня, - значит, я сделал что-то непростительно плохое. С той поры о своих обязанностях я не забывал никогда.
Плоды той дисциплины, к которой приучила меня мать, пожинаю до сих пор. Мне в голову не придет подвести кого-то и не прийти, например, на встречу, если пообещал. Может, и в своей профессии я достиг каких-то высот только потому, что боялся подвести своего педагога Аскара Токпанова, который за руку привел меня на актерский факультет.
В те военные и первые послевоенные годы, на которые пришлось мое детство, шел естественный отбор. Не совру, если скажу, что из ста детей военного времени выживал один. Я отношусь к этим счастливчикам. Когда учился в третьем классе, у нас в ауле началась эпидемия кори. Школу закрыли - в ней некому было учиться. Дети болели и умирали десятками. Две мои младшие сестренки тоже умерли, а я выжил, но когда первый раз после болезни вышел во двор, играть было не с кем – взрослые не успевали хоронить детей. Сейчас, когда меня спрашивают, как мне всякий раз удается восставать из пепла и начинать жизнь заново, я отвечаю: меня спасает иммунитет, приобретенный в детстве.
А как мы, дети войны, ждали весны! Она у нас ассоциировалась с теплом, молоком, айраном и жусаем – диким луком. Зимы в военные годы почему-то всегда были суровыми. Но какими бы они злыми не были, первого марта (этот день, говорили нам в школе, считается первым днем весны), мы сбрасывали чокаи, самодельные сапожки, и бегали босиком до первого снега.
В моей памяти до мельчайших подробностей остался день, когда мне пришлось ночевать в пустой холодной школе. После обеда неожиданно повалил снег. За другими ребятишками приехали верхом на осликах их дедушки, а за мной ехать было некому. Мать я вообще не видел, она с утра до поздней ночи работала в колхозе, дома оставалась Алтынгуль-апа, да что толку – ослика ведь у нас все равно не было.
Глиняный пол обжигал холодом. Спасаясь от него, я с ногами забрался на парту и всю ночь не сомкнул глаз от страха: мне казалось, что по школе разгуливают шайтаны. В ту страшную ночь я, кажется, повзрослел на целую жизнь. За мной приехал под утро сосед.
Что такое вообще колхоз? Это одна семья, все живущие там считают друг друга родственниками. Мы, дети, заигравшись, оставались ночевать в том доме, где заставала нас ночь. В нашем ауле соблюдалась не социальная, а, я бы сказал, - Божья справедливость. Да, бывало, люди не разговаривали друг с другом, рассорившись из-за какой-то ерунды, но бить лежачего – этого не было никогда. Пшеницу, помнится, в войну в первую очередь выдавали самым нуждающимся, и теми крохами, что имелись, мои односельчане делились с депортированными в наши края людьми. Таков был порядок, простой и непоколебимый.
Добрый свет моего аула до сих пор сопровождает меня. Он не давал мне, как говорят в народе, зажраться и забыть свои корни в самые-самые звездные годы моей актерской карьеры.
Сейчас там многое поменялось. Саманных домиков уже и не встретишь, нет и колодцев, из которых мы брали воду. Но если я вижу где-то полуразрушенную глиняную стену, то не могу удержаться, чтобы не подойти к ней, не посидеть на развалинах и не вспомнить былое. Знакомых лиц здесь тоже уже нет. Из товарищей моих детских игр в живых остался лишь один. Октябрь, так зовут его, и в детстве был очень добрым и бесхитростным малым, а сейчас, мне кажется, стал воплощением мудрости и человечности. Когда я перед рождением Асанали Второго, моего младшего сына, приезжал на родину на похороны одного из родичей, Октябрь отвел меня в сторону, чтобы спросить: «Это правда, что твоя жена беременна?» Получив утвердительный ответ, замахал руками:
– Все-все! Молчу и больше ничего не спрашиваю, а ты никому ничего не говори. Я буду молиться, чтобы малыш родился здоровым.
Мне было легко и просто с ним, звания и статус (Октябрь всю жизнь прожил в ауле, институтов не заканчивал, на пенсию вышел заведующим фермой) не играли никакой роли. Мне казалось, что передо мной не старик, мой ровесник, а тот самый мальчишка Октябрь, который умудрялся крохотный кусочек сахара или курта делить на всех своих друзей.
… Детство у меня не скажу, конечно, что было счастливым – все-таки оно пришлось на суровые военные времена, но зато насыщенно-содержательным и даже, как мне кажется с высоты сегодняшних лет, романтичным. Задел на будущее, то есть юность, молодость и зрелые годы, благодаря такому детству тоже был хорошим.
