, 
Слабоумие и бумага
Казахстанский беллетрист получил известную литературную награду, но дурная традиция славить успех соотечественника как общегосударственное достижение в данном случае будет особенно неуместна.
Черная книга казахстанских рекордов пополнилась новым достижением. 21 апреля оргкомитет "Русской премии" огласил список победителей за 2016 год. Специальный приз в номинации с дислексивным названием "За вклад в развитие и сбережение традиций русской культуры за пределами Российской Федерации" достался гражданину РК и широко известному в узких кругах литературному активисту Михаилу Земскову. Высокий ареопаг пришёл к выводу, что созданная им "Открытая литературная школа Алматы" [ОЛША] соответствует конкурсным критериям.
"Русская премия" существует 11 лет и вручается русскоязычным писателям, проживающим за российской границей. Казахстанцы становились её лауреатами пять раз и трижды это были авторы, несостоятельность которых имела прямо-таки вызывающий характер. В первую чемпионскую тройку в 2005 году попал Земсков со сборником графоманских сочинений "Алма-атинские истории". Через пять лет в олимпийцы был произведён его друг и соратник по активизму Юрий Серебрянский, под видом короткой повести презентовавший россыпь слабо связанных между собой лытдыбровских заметок о работе, путешествиях и алкогольных посиделках. В 2014 он стал лауреатом повторно, но уже как гражданин Польши. Изменилась прописка, но не качество прозы – повесть "Пражаки" походила уже вовсе на верлибры декадентствующего отрока.
В 2013 премию получил Илья Одегов, чья профнепригодность носит такой же карикатурный характер, а вот градус самовлюбленности будет, пожалуй, выше, чем у его любезных компаньонов вместе взятых.
Подобно тому, как экономическая интеграция привела к деградации казахстанского реального сектора, аналогичным образом работа кремлевского PR-департамента оказала отечественной арт-сфере весьма сомнительную услугу. Награждая книги евразайцев из союзного сопределья, жюри руководствовалось не эстетическими критериями, а нормами гумилевской политкорректности, одновременно дискредитируя премию и безмерно преумножая ЧСВ откровенных бракоделов.
Господин Земсков настолько уверовал в собственную компетентность, что решил обучать искусству изящной словесности пробующих перо сограждан. "Многим вещам я сам целенаправленно учился", - пояснил он в интервью, - "как выстраивать сюжет, как выстраивать композицию, как потом работать с текстом, как его редактировать".
Удивительной силы признание, поскольку любой мало-мальски начитанный человек, рискнувший ознакомиться с опусами премированного пестуна, быстро поймёт, что ни одним из этих навыков великодушный сэнсэй не владеет от слова абсолютно.
Примитивный словарный запас, колченогий синтаксис, невнятная пунктуация, полное неумение рассказывать историю и совершенно дикие представления о жизни, да и отсутствие какого-либо к ней интереса.
Возьмём для примера роман "Когда "Мерло" теряет вкус" – напечатанный алматинским издательством "СаГа" в 2013 году и в наибольшей степени раскрученный лояльной медиа-тусовкой.
На первых же страницах читатель, - который наивно купился на базарный слоган "Читай казахстанское", - узнаёт, что джентльмен, преподающий другим культуру письменной речи, лишен даже элементарного чувства таковой. "Алиби-то есть"? – спрашивает главгероя таксист, узнав, что у того амурный соперник угодил в больницу после ДТП.
Даже если закрыть глаза на невероятную шизофреничность вопроса [алматинские бомбилы, конечно, большие эксцентрики, но не персонажи "Твин Пикса"] – как можно сочинить подобную фразу, произнести вслух и всё-таки оставить на бумаге, ещё и повторив в качестве ударной эпифоры?
По сюжету, бывший алматинец Егор, - заделавшийся модным московским художником, - получает телеграмму от тяжело захворавшей матери и спешно отправляется на родину [телефонная связь в родительской квартире отключена, а мобильником персонажи пользуются только с разрешения автора]. По приезде выясняется, что маман в отличном состоянии, собирается замуж за мутного типа и никаких телеграмм не отправляла. Протагонист остаётся погостить ещё немного, встречает старого друга, заводит новых и всё заверте… Земсков пытается рассказать историю почти детективную, но мотив "преступления" [фейковая депеша] до крайности нелеп, его раскрытие смехотворно, а концовка написана вообще от балды. Высосанный из пальца сюжет вязнет в бессмысленных эпизодах, бредовых размышлениях и корявых диалогах. Текст напоминает залитое дождем поле, в котором чавкает и спотыкается на каждом шагу сам автор, не в силах порой описать простейшее действие, зрелище или явление.
"Понаблюдал за фигуристами, тренирующимися на катке. Шести-семилетние дети катались вместе с двенадцати-тринадцатилетними. При этом малыши иногда показывали лучшее умение и исполняли более сложные фигуры, чем их старшие товарищи".
Это вообще что? Верно: фрагмент сочиненный хранителем традиций русской культуры и преподавателем литературного мастерства.
Начало главы:
"После приятной прогулки мы с Наташей оказались около величественного здания оперы и балета" [Нет, это аккуратно, помогая себе языком, выводила всё же старательная посредственность из 7 "В"].
Далее:
"Стиль этот характерен для всех среднеазиатских республик, и подобные здания (иногда похожие, как близнецы-братья), построенные обычно в 30-50-х годах ХХ-го века, можно встретить и в Душанбе, и в Бишкеке, и в Алматы, и в Самарканде. Театр был окружён небольшим узорчатым сквером с фонтанами".
Или алконавт-поденщик, что составляет тексты для государственных телеканалов.
Временами кажется, что Земсков панически боится говорить своим языком и способен изъясняться только газетными штампами самого низкого пошиба.
"Первым делом я нажал тугую кнопку на исправленном магнитофоне. "Белый снег, серый лёд на потрескавшейся земле…" – неповторимый, немного скрипучий, [зачем запятая?] голос Виктора Цоя. Песни, которые никогда не постареют…"
Песни, пожалуй, и впрямь не постареют, а вот подобные перлы стыдно было отпускать ещё лет 30 назад. Многоточие, кстати, авторское. Как и все немощные сочинители, не уверенные в силе своих слов, лауреат пытается передать эмоции через пунктуацию. Не злоупотреблять восклицательными знаками, - особенно в сочетании с вопросом, - ума ещё хватает [лауреат все-таки], а вот многоточие зияет на каждой второй странице и всякий раз выглядит размашистой росписью автора в собственном поражении.
Но главный костыль любого бедолаги, страдающего литературным какогенезом – это, конечно, наречия. И Земсков хватается за них всякий раз, когда ступает в область, где острее всего осознаёт свою отчаянную беспомощность перед стихией бытия – в диалогах.
"- А как иначе? - пренебрежительно отмахнулся он".
"- Хочу в Москву… - мечтательно проговорила она".
"- Ну не знаю… - неуверенно улыбнулся Евгений Иванович".
"- "Приемлемая"… - с усмешкой передразнил Алексей".
"- Сын Ирины?! – вдруг восторженно воскликнул Кайрат".
"- А к тебе можно будет ездить? – почти испуганно спросила Катя".
"- Ты врешь… - расстроилась она".
На протяжении всего тоскливого повествования персонажи не могут сказать двух слов без того чтобы усмехнуться, рассмеяться, улыбнуться, хихикнуть, вздохнуть, разочарованно или задумчиво протянуть. Всё с извиняющимся тоном, виноватой улыбкой, самодовольно, простодушно, неуверенно, с наигранным возмущением, напускным беспокойством или "равнодушным выражением лица", да ещё и "уважительно пожимая руку".
Оно, конечно, учитель писательского ремесла не обязан быть великим мастером слова, но вычищение сорняков-предикатов с диалоговых грядок – это азы. Совет, которым делятся все литературные звёзды, превратившие его в хорошую догму, повторяемую в любом специализированном пособии.
Чему же учит г-н Земсков тех, кого приручил? Аналогии с многочисленными бизнес-коучерами, не создавшими ни одного работающего предприятия, напрашиваются сами собой.
[Нет, стоимость обучения в ОЛША символическая, так что и капитал компания лауреатов, - Серебрянский, Одегов и ещё несколько безвестных хранителей тоже там преподают, - рубит сугубо символический. Людям безответно влюбленным в искусство такая валюта гораздо ценнее презренного злата]
Гораздо больше интересует вопрос о мотивах, которые двигали членами жюри. Как могли маститые критики, писатели и главреды "толстяков" увидеть в косноязычных записках Михаила Земскова литературу? Быть может, они закрыли глаза на язык, слог, стиль и нарративную кашу в обмен на некую правду жизни, честное и неожиданное описание реалий бывшей союзной республики?
Но и этого в книгах казахстанского сберегателя русской культуры найти нельзя.
В граненом стакане с прокисшим "Мерло" подобно сигаретным бычкам плавают названия нескольких южно-столичных достопримечательностей – иначе и догадаться было нельзя, что дело происходит в богохранимой Казахии. На двухстах страницах, среди кучи второстепенных героев, встречается несколько азиатских имен в пустяковых микро-эпизодах. Аж на четырёх страницах задерживается казах, который при встрече с незнакомым московским художником впадаёт в эйфорию схожую с реакцией папуаса при виде первого белого колонизатора. Тут и назойливое восточное гостеприимство с обильно накрытым дастарханом, и фриковатая задушевность с троекратными лобзаньями и рассказами про папу-маму, и болтливая туземная суетливость – в литературе староамериканского юга так изображались индейцы и чернокожие.
В первом земсковом романе "Перигей" действие происходит в России [близкое тоталитарное будущее, возрождение железного занавеса, вот это всё] и Казахстан там лишь мимоходом упоминается. В романе "Сектант", - хилом закосе под оккультный триллер дэнбрауновского розлива, - действие происходит в Фатерлянде, но показан он глазами московских шизотериков, путешествующих по региону в поисках магического артефакта. Азиатская реальность видится им территорией экзотической чернухи и консервативного мистицизма – как видимо и самому автору.
Последняя его вещь, опубликованная "Дружбой народов" в 2015 году повесть "Слабоумие" в этом отношении носит характер какой-то самопародии. Это не фантастика [лишь унылая и топорно написанная мелодрама], но место действия – выдуманная страна, похожая на продукт евразийской интеграции. В безыменном городе протекает бурная политическая жизнь с массовыми протестами в таких универсальных постсоветских локациях как Старая площадь, Ботанический бульвар и памятник Пушкину. Идёт предвыборная кампания за кресло градоначальника – фамилия действующего мэра Беркеев, а его конкурента от оппозиции зовут Марат Сапиев. Впрочем, больше никакой азиатчины и конкретики в тексте нет. Только натужные треволнения героя, в котором легко угадывается сам писатель – автор нескольких никому ненужных книг, работающий над романом о "событиях в Кызыл-Таше" [намек то ли на Кызылагашское наводнение, либо на Жанаозен показался ему, наверное, героической крамолой].
Образ беспокойной пассии он напрямую списал с экзальтированной алматинской арт-деятельницы, чем несказанно её огорчил. Театральная художница увидела в этом вероломное покушение на приватность, хотя сочинение Земскова, - как и все предыдущие, - нашим добрым согражданам глубоко неинтересно. Вымученные аллюзии и парочка казахских фамилий это явно не то, чем можно подкупить читающую публику и уж точно не тот набор, которым приобщают к словесности широкие народные слои.
Странно, что этого не понимают российские литературные гранды, сватающие нам в качестве "русской культуры" несъедобную смесь из воинствующей бесталанности и латентного шовинизма.
