, 
Наталья Слекишина: «Насилие в тюрьме – это норма» (видео)
На днях в Алматы вынесен приговор бывшему начальнику алматинского следственного изолятора Ермеку Омарбекову, который попал под суд по заявлению Натальи Слекишиной, изнасилованной два года назад в изоляторе.
Теперь уже бывший подполковник Омарбеков осужден за злоупотребление должностными полномочиями и бездействие по службе на пять лет с конфискацией имущества. Также суд обязал выплатить Слекишиной 100 тысяч тенге в качестве возмещения морального ущерба.
После судебного процесса Наталья Слекишина дала большое эксклюзивное видеоинтервью нашему изданию. Редактированный текстовый вариант мы предоставляем читателям Exclusive.kz.
– Вы довольны сегодняшним приговором суда? Расскажите о деталях процесса.
– Довольна, но, честно говоря, я была бы довольна любым приговором. Для нас было не так важно, чтобы ему дали большой срок. Главное, чтобы он понес наказание. Во время судебного разбирательства выяснилось, что именно Ермек Омарбеков (бывший начальник алматинского следственного изолятора) отправил, оказывается, мое заявление в УСБ и в прокуратуру. Остальные восемь заявлений были у Касымбекова – у прямого начальника. Покрывал, укрывал все это Касымбеков вместе с Рахмановым. Омарбеков тоже принимал участие в этом, но ведь он и отправил заявление. Хотя происшествие относится к компетенции режимного отдела, а его начальник этот Рахманов. Омарбеков отвечал за оперативную часть. Но Рахманова и Касымбекова во время следствия определили, как свидетелей. А в ходе суда было много всяких доказательств, сам Омарбеков сказал, что они причастны к этому и, в принципе, он это и доказал. Сейчас мы будем подавать на них в суд.
– Как вы, Наталья, решились на такой шаг – обнародовать этот случай? Интересует техническая сторона. Ведь сотовая связь запрещена, контакт с внешним миром ограничен.
– На самом деле в следственных учреждениях и исправительных заведениях связь есть. Ее обеспечивает сама администрация и, кто располагает финансовыми возможностями, тот покупает. Я говорю про сотовые телефоны. Они находятся у определенных лиц, которые там работают на администрацию. Обычные же осужденные пользуются таксофоном. Когда я родила, дочке был уже месяц, на 1 июня в день защиты детей приехал снимать репортаж телеканал КТК. С подачи администрации о том, что день защиты детей празднуют и здесь. Честно говоря, я не планировала давать такое интервью. Казалось, что это нереально. Ведь до этого я и родным звонила, и писала заявление. На тот момент спецпрокурор Ержан Мырзакиров приехал в Шамолган, он и возбудил это дело. Изначально, когда я еще была беременна.
Поначалу я не давала ему никаких показаний, ссылалась на то, что все уже написала, а вы просто хотите это дело замять. Я даже не знала, кто этот человек. Потом уже его заместитель сказал, что этих людей необходимо наказать. Я согласилась, но доверия у меня не было. До сих пор нет к людям в форме доверия. Я их просто ненавижу. Проклинаю их, как только вижу. Там была журналистка… потом я с дочкой Назиркой потихоньку, потому что за мной же там следили… просто они вообще не ожидали, что я выйду. Дело в том, что у меня была очень тяжелая беременность, кесарево, гемоглобин ниже низшего уровня. Но я поднялась, вышла, подошла к журналистке и сказала, что хочу рассказать ей историю о том, откуда у меня ребенок. Она, конечно, не поверила, что ребенок мой. Тут же администрация появилась. Она мне говорит: «У нас две минуты, вы говорите все, что успеете». У нее выбивали камеру, запрещали говорить, сбежалась вся администрация учреждения. Как только я дала интервью они тут же уехали, не стали до конца этот праздник снимать.
Потом меня вызвал замначальника и сказал, что я должна позвонить журналисту и отказаться от слов. Я сказала: «Нет». Он сказал: «Хорошо, иди!». Так вот пока я шла мне сделали два нарушения. Тут же. Одно – потому что я шла в туалет без платка, надо ходить туда в белом платке, в котором ты и в столовую должен ходить, что меня больше всего возмущало. Второе – я не имела права пойти в отряд за влажными салфетками.
Потом он снова вызвал меня, сказал, чтобы я все-таки позвонила (журналисту) мне принесли телефон. Я снова отказалась. Потом вышел этот репортаж через несколько дней, а 9 июня меня уже этапировали. Без предупреждения. Вообще, всю беременность меня этапировали на следственные действия. Привозили, но никаких следственных действий не проводилось. Один раз меня вызвали сотрудники УСБ, сказали, что дело возбудили по 362 статье, часть 2 – это превышение полномочий, за которое положен штраф. Но я отказывалась, написала в прокуратуру, приложила протокол моего допроса. «Это не просто превышение полномочий, – писала я, – Я беременна, у меня уже двое детей и в планах не было заводить третьего».
– Если бы не огласка, то, вероятно, ничего не было бы?
– Мало того, что ничего не было бы! Они же понимали, что я рот не закрываю, рассказываю всем, кому могу. Если приезжала комиссия, то меня сажали в санчасть под замок. Потому что я орала, что меня изнасиловали сотрудники. Всем говорила, просила передать в прокуратуру, постоянно. Для них это было… В общем, мне сказали, что это повезло, что я дала интервью. Так бы меня забрали ногами вперед. Потому что мою дочь Назиру одна осужденная хотела задушить подушкой, чтобы потом списали на меня. Ведь я ребенка не брала на руки вообще. Тогда я дралась с этой женщиной, меня не могли оторвать от нее.
– Если я правильно понимаю, что изнасилование в тюрьме – рядовое событие?
– Это норма.
– Ужас! Но ведь все остальные молчат. Почему вы рискнули?
– Я знала на что иду. Я понимала, либо они меня убьют, либо я скажу это. Другого выхода нет. Я думала о своих детях и родных. Родные знали про это и даже ходили в прокуратуру. Для них был шок. Маме, правда, долго не говорили, она в России живет. Она узнала эту историю, когда уже и в России показали ее. Они приехала, ходила на следствие, писала президенту страны, просила помощи в России.
– Как она отреагировала?
– Когда мама увидела Назиру она ее сразу взяла. Только спросила: «Почему ты не кормишь?». Я рассказала, что у меня за одну ночь пропало молоко. Когда пошло такое давление на меня я вообще не спала.
– В чем оно выражалось? Реакция администрации понятна, а как вели себя сокамерницы?
– Меня сначала должны были посадить в санчасть, но там занято, там была «коммерческая» камера. Там сидели те, кто мог себе это позволить и платил за это. Я не просила ничего и сидела в обычной камере на 18 человек. Там такие кровати по три человека. Я там была с Назирой. Кто-то приезжал на этап, кто-то убывал, это была транзитная камера. Из них только одна осужденная была со мной до последнего. Она потом давала показания, что творили сотрудники, какое оказывалось давление. Остальные советовали брать все, что мне предлагают. Они тоже этой ситуацией пользовались. Им заносились «караваны», то есть все, что запрещено. Администрация специально подсаживает таких. Они как бы вроде бы помогают, как бы твои подруги. Но в тот момент мне все было безразлично. Я и срывалась очень часто. И вообще, и на сокамерницах. В какие-то моменты не могла себя контролировать совершенно.
– Как это?
– Допустим, заходишь в душ, к тебе подсаживаются, начинают говорить, что все нормально, что эти люди дадут все, что нужно. Предлагали трехкомнатную квартиру сотрудники, деньги, обещали создать все условия, говорили, что буду сидеть «на высшем уровне». «Первое же «окно» (УДО) и ты выйдешь. Только забери заявление!». И когда тебе постоянно начинают говорить одно и то же, начинаешь срываться, были конфликты сильные, администрации приходилось вмешиваться. Я им открыто говорила, что мне ничего от них не нужно.
– Как вы думаете, на вашем месте казашка решилась бы на такой протест?
– Вы знаете, я сама метиска. Во мне разные крови есть. Поэтому я сделала свой выбор, потому что понимала – другого выхода нет. Будь я на воле, все было бы, наверное, по-другому. Знаете, я ведь никогда не была монашкой. И в суде говорила про это, а меня обзывали по-всякому. Но я заявила, что пусть даже буду самой последней женщиной, но вам никто не давал права на насилие.
– Не думали, почему все-таки вы стали жертвой?
– Знаете, на той же воле я никогда не ходила в длинных одеждах. Но за 33 года меня никто не изнасиловал! Хотя я всегда носила короткие юбки, одевалась очень открыто. Но ни разу не было даже попытки! А там в неволе другая ситуация. Там идет «распределение». Есть «монашки», как их называют, есть наркоманки, которые за таблетку сделают все, что угодно… Самое страшное – они насилуют не только молодых. Были случаи насилия над женщинами в возрасте, у которых уже внуки есть! И одно дело заявить об этом на воле, когда экспертиза, заявление в прокуратуру, а там все иначе. К тебе трое суток в камере вообще никто не подходит. Вот у меня, например, были изъяты все мои личные вещи. Оставили смену белья. Все. Остальное забрали.
Потом у них есть своя картотека. Есть здоровые осужденные, есть ВИЧ-инфицированные, есть со всякими заболеваниями. Контингент же очень разный! Рядом с тобой сидит бывшая судья, которая впервые за девять лет отрезвела в тюрьме. Она не помнит сколько лет ее детям! У меня вообще шок был! Там есть «смотрящий», который решает все в следственном изоляторе. Захочет – поднимет бунт, захочет – решит все проблемы. Он меня и приметил…
А с надзирателем Русланом Хакимовым, который оказался отцом Назиры, у нас с самого начала были натянутые отношения. Сразу стал придираться, вызывал просто так без причины. Один раз был такой момент, что он стал проявлять ко мне интерес, а я ему сказала, что «ты рылом не вышел». Так прямо и сказала. Потому что в этой системе работают убогие. Из ста человек десять нормальных, остальные – непонятно кто. Вот у них дубинка и они считают себя королями. Вот говорят «сама дала», но для этого надо быть сильно пьяной, чтобы не помнить ничего. По-другому никак.
– Выходит, если бы Назира не родилась, то у вас не было бы никаких доказательств насилия?
– Не было бы. Они пытались «выбить» из меня ее. Я вызвала медсестру из санчасти и сказала, что беременна. Она мне дала тест, потом забрала его, потом шум подняли, вызвали меня и сразу же этапировали в Коксун (Караганды). Это тоже общий режим, но считается карательным, потому что после Коксуна люди редко выходят или после мало живут. Там женщин убивают и физически, и морально. Был случай, что у женщины, которая ехала со мной выпала матка. Я впервые в жизни не только увидела такое, я и не знала, что такое бывает! Бывает!!! От непосильной работы. Там местный начальник среди зимы захотел «лето». И он их заставлял расчищать всю зону ото льда. А площадь зоны огромная. Такм образом он их просто «убивал».
– А что, Наталья, сегодня с остальными фигурантами дела?
– Остальных (помимо Хакимова – это Исаев, Хамракулов и Мухамеджанов) убрали из дела. Я везде уже написала. Прокуратура опять дает ответ «отказать». То есть там было четыре человека. Я была на приеме у прокурора города и сказала, что я не могу как кошка родить четырех котят сразу и вообще нет женщин, которые могут родить от четырех разных мужчин одновременно. Ведь тот же самый анализ ДНК брали у четверых! Были такие сотрудники, которые приходили ко мне в Чемолгане и говорили, мол, укажи только на Касымбекова. Это начальник СИЗО. Но он этого не делал. То есть они попутно стали искать выгоду для себя…
– Вы говорили, что боитесь преследований. Есть какие-то признаки, причины?
– Во время следственного разбирательства бывший начальник изолятора Омарбеков в открытую сказал, что разберется со мной. У меня полнейший контроль, 24 часа в сутки они меня контролируют. Я, например, после выхода на свободу вынуждена была поменять работу. А работала я в хорошем салоне красоты, где хорошая хозяйка, очень хороший заработок. Но меня настолько зажали КУИС, что я вынуждена была поменять работу на поближе к дому. Мне давали 15 минут, чтобы добраться с Толе би – Айтиева до Мустафина, ущелье Каргалы, где я живу. Ехать на такси – это час с лишним. А вот еще как они проверяют. Приходят домой и говорят, что у вас нет «Агуши» для ребенка. Я им говорю, что не беру ее. Беру ребенку фрукты. Назира кушает то, что кушают мои дети. Они что представляют интересы фирмы «Агуша»? Пусть письменно дадут перечень того, что у меня должно быть. Вот как бы я получается не могу обеспечить троих детей. Хорошо. Чего нет у моих детей? Говорят, нет условий. Площадь, где я живу позволяет. Тогда говорят, что нет бытовых условий для ребенка. Но есть комната, где Назира спит со мной. Вот таких вот моментов много.
– Где вы проживаете?
Сейчас я живу в квартире, которую мне предоставила Аида Альжанова – она подруга моего представителя. Изначально снимала времянку в «Казахфильме» и там правда были ужасные условия. Но это было единственное жилье, которое я могла себе позволить. Назира переболела два раза пневмонией и Аида Альжанова, узнав, предложила свою квартиру, которая пустует. Там никто не жил, она в черновом варианте, вот я туда и заехала с детьми. Это не подарок, я там не прописана, живу даже без временной регистрации.
– Расскажите, что такое приют для детей, рожденных в неволе, что он из себя представляет?
– Это детгородок. Находится он в Шамолгане. Это единственная женская колония, где содержатся «малолетки» и там же этот детгородок. Детгородок – это когда за детьми присматривают осужденные. Беременные там не содержатся, как и мамы. Они приходят, кормят ребенка и уходят. Есть нянечки, которые осуждены за детоубийство, а теперь присматривают за чужими детьми. Но там очень хорошее питание для детей, приходит «гуманитарка», много лекарств, но они не выдаются детям...
– Как вы вообще попали в неволю и как вы сегодня оцениваете все, что с вами произошло?
– Первое время очень долго не могла понять где нахожусь и за что меня посадили. Даже будучи с приговором на руках не могла поверить, что мне дали реальный срок. Потому что на самом-то деле был разбой в отношении меня. Были нанесены ножевые ранения, но потом оказалось, что я сама себе их нанесла.
В мае 2015 года Наталья Слекишина была осуждена на восемь лет лишения свободы за «разбой, с целью хищения имущества в крупном размере». Суд решил, что Слекишина с подельниками инсценировала нападение на дом своего гражданского мужа. Они вынесли из дома драгоценности, мобильные телефоны, крупную сумму денег - 7 400 долларов, которые принадлежали Слекишиной, и 799 тысяч тенге.
– Разбой сделал мой водитель, который буквально всего полтора месяца меня возил. Они забрали деньги от проданной квартиры в Таразе, которые принадлежали моей маме. Это была ее квартира. Потом уже люди, которые проходили по делу, сказали, что оговорили меня на приговоре, потому что им пообещали свободу. Свекровь со свекром пообещали им. Такая запутанная история, что я не могла поверить в происходящее. Мне говорили сотрудники полиции, что свёкр заплатил за меня 2000 долларов. Я ведь даже никогда не привлекалась, у меня даже штрафов никогда не было административных. Поэтому считала, если кого-то посадили, значит, есть за что. Сейчас, увидев сколько женщин сидят и за что осуждены, понимаю, какой у нас беспредел! Я боюсь, что-то говорить плохо об умерших, но своего судью, который уже умер, я проклинаю до сих пор. Во время процесса я ему сказала, что мои слезы для него просто так не пройдут. Дело не в том, что они забрали у меня деньги, они же хотели меня убить.
– Что такое тюрьма? Это наказание или испытание?
– Это испытание. Это для меня не было наказанием, потому что я не совершала преступления. А для кого-то это наказание, когда люди действительно знают об этом.
– Почему же вы все-таки оставили ребенка?
– Изначально мне сказали, что сделают ДНК-анализ – это до 4 месяцев – и потом сделают искусственные роды, потому что я не хотела этого ребенка. Меня вывозили на следствие, я писала в прокуратуру и все это тянулось пока в итоге я не родила и не дала интервью. Только потом быстро сделали ДНК-анализ.
– Вы как-то говорили, что вас били?
– Это было тогда, когда я ехала в Коксун. Вот там меня встречал «живой коридор» из сотрудников. Я только начала бежать по этому «коридору», а очнулась уже в санчасти. Били пока кровь не пошла, подумали, что выкидыш. Им нужен был выкидыш. Они уговаривали меня сделать аборт. «Нет, сначала анализ ДНК, потом аборт» – говорила я.
– Как вы сегодня относитесь к Назире?
– Сейчас очень хорошо. Конечно, бывают моменты, когда это тяжело.
– А почему назвали дочь Назирой?
– Вообще, хотела назвать Кылмысгуль. Кылмыстык – это тюремная простыня. Я не хотела этого ребенка и понятно, называть никак не хотела. Назвала так потому, что там была осужденная, с которой мы дружили, а потом выяснилось, что она «подсадная утка», чтобы уговорить забрать заявление. Просто надо было делать уже свидетельство о рождении, надо было как-то назвать. «Только не Кылмысгуль», – говорили мне. А как ее назовешь еще? Аленой, Светой, Таней или Катей? И она же еще смуглая такая родилась, до сих пор никто не верит, что это мой ребенок. Когда идем, то все думают, что я няня. Сейчас будем менять имя, не будет она Назирой. Имя дает свою карму. Назира – это «победитель», очень красивое персидское имя, но, когда ты называешь человека в честь кого-то, он повторяет его судьбу, а я этого не хочу.
– Отец ребенка как-то помогал вам?
– Сам он ничего не носил. Передачки носил Рахманов – начальник режима. У нас были с ним хорошие отношения. Он носил пакетами вплоть до ананасов, ребенку привозил. А в суде, когда иск подали Хакимов стал кричать, что это именно он передавал. Получается, вообще непонятно, кто передавал. Но во время судебного процесса он спрашивал: «Что нужно ребенку?». Памперсы передал, комбинезон, но я его прямо в суде и отдала обратно. Сначала он признавал, потом он отказался, затем частично признал свою вину. Когда же подали иск моральный на него, то он все отрицал. И ребенок не его, и 99,9% ДНК его не убедили. Хотел решить медиативно. Я отказалась. Это не тот случай.
– Как избежать насилия в казахстанской тюрьме?
– Никак. У нас это невозможно. Надо быть ВИЧ-инфицированной наркоманкой с букетом болезней. Да и то не поможет. Надо быть физическим уродом.
– Тюрьма – это тоже самое общество, только высокой концентрации?
– На самом деле, это так. У каждого там, свой мир. Сначала я сидела с четырьмя сокамерницами, потом нас было восемь, потом восемнадцать. Если так подумать, то государство очень много выделяет пенитенциарной системе. Очень много! Но осужденные этого не получают. Я была в двух лагерях – Коксуне и Шамолгане. Общий режим вроде бы одинаковый, но режим содержания абсолютно разный. В Чемолгане сотрудники еще пытаются проявить заботу, понять, накормить нормально, чтобы еду не выбрасывали (в основном ее выкидывают, хлеб никто не ест, потому что его невозможно кушать). Я же разговариваю, рассказывают, что в Чемолгане взялись за питание сильно. Проверки. Из санчасти всех «платных» выкинули. Теперь там те, кто реально болеют. Там большая женская деревня, одним словом. Но есть и мужчины, создаются семейные пары. Но я этого никогда не понимала.
– Возможно, это вынужденная мера?
– Есть женщины, которые сидят по 14 лет, но они не создают семей. А есть другие. И это поощряется администрацией. Спишь бывает, а рядом тут же «скачут» на кровати. Скандалят как в обычных семьях, дерутся, а администрация ходит, улыбается и наблюдает все это.
– Есть вероятность, что вас оправдают? Сегодня ситуация одна, суд дал вам отсрочку на пять лет из-за малолетних детей, а потом вам будет очень сложно вернуться туда?
– Нет. Я реально смотрю на вещи. Сотрудники сделают все, чтобы меня вернули обратно. Единственный выход – подать в международные инстанции. Мы говорили об этом с адвокатами и даже прокуроры говорят, что это единственная возможность, потому что больше никто не поможет. Наша система устроена так, что тебе говорят, будто разбираются в твоем деле, а на самом деле ничего нет. Вот из четырех насильников посадили одного, из четверых в руководстве осудили одного. Хотя Омарбеков во время процесса открыто заявил, что к нему в ИВС приходил начальник режима Рахманов и сказал, что вынужден валить все на него. Потому что руководство решило, чтобы «грузился» один.
Фото из открытых источников.
