Трудности перевода

Я — ребенок. Я еще маленький. В нашем ауле много солнца, а в садах растет апорт. Под крышей дома ласточки свили гнездо, и оттуда высовываются крохотные клювики на голеньких шеях. Возле центральной усадьбы, напротив двухэтажной конторы, висит огромный портрет лысого человека с фуражкой в руке. Человек хитро улыбается, а может, просто щурится от солнца. Под портретом красным выведено, почему-то, имя соседского мальчишки — «Слава», и еще четыре буквы покрупнее — «КПСС». На день рождения мне подарили жеребенка, и счастья в моей жизни стало больше. Я знал, что он когда-нибудь вырастет и станет настоящим тулпаром. Я оседлаю его и полечу в открытую степь навстречу знойному ветру. И когда случится байга, я обязательно приду первым. И отец будет гордиться мной. Такой была моя мечта… Но однажды где-то далеко-далеко просвистел поезд, и в воздухе запахло гарью. Следом в нашем доме появились гости. У нас всегда было полно гостей. Но эти были особенные. Я не видел их раньше. Они пришли к нам, улыбчивые, загорелые, с запахом дорогих одеколонов, шуршанием невесомых платьев и блеском шелковых костюмов. Они говорили на чужом языке, смешно ели и громко смеялись. Они сразу нам понравились, такие простодушные и любопытные. Они посидели за нашими низенькими дастарханами, потыкали вилками бешбармак, послушали наши песни, сфотографировались с моим жеребенком и пообещали прийти еще. И они не обманули. Они вернулись, но уже с подарками. Мы распахнули перед ними скрипучие калитки своих хлипких дворов и они… въехали в нашу жизнь на «поршах» и «тойотах», ворвались в наше детство с зажатым куском рафинада в ладони и предложили взамен анчоусы с омарами. Они вломились в наш неказистый уют семейными снимками на фоне своих роскошных особняков, и нам отчего-то стало тесно в наших приземистых домах. Мы легко отказались от рафинада и распробовали все новое. Мы переоделись во все теплое и удобное, выбросили сандалии, из которых врастопырку торчали пальцы, и перестали донашивать за старших братьев штаны с оттянутыми коленками. Мы стали слушать их песни, постепенно забывая свои, стали учить их языки, наплевав на свой. Нас очаровали их выговор, недоступная легкость небрежных манер, неизменная веселость ухоженных лиц. Мы переехали в большие города и стали во всем стараться походить на них. И у нас со временем стало неплохо получаться. Хорошо, что наши гости оказались людьми вежливыми. И терпеливыми. Они не давили и не заботились о нас, не давали советов и наставлений, не запрещали нам заблуждаться и не разговаривали лозунгами. Они смотрели на нас, как на заигравшихся детей, и улыбались. За их улыбками ощущалась великая сила. Наверно, так выглядит Взрослость. Мы чувствовали это превосходство, а потому старались казаться лучше, чем есть. Нас манил их мир, загадочный и щедрый, праздничный и беззаботный. В нем, казалось, нет тех проблем, которые всю жизнь тяготили наших отцов. Нам казалось, что они давным-давно решили все эти проблемы и знают главный секрет этой жизни. И если у нас она состояла из маленьких радостей и больших огорчений, у них — наоборот. Нас мучила зависть. Они выглядели умнее и красивее нас. У них были ответы на все наши смешные вопросы. Мы грезили их фильмами и вырезали из журналов фотографии их любимых актеров. Нам нравились их чемпионы: черные и мужественные. Нам нравились их правители: простые и доступные. Они ходили в рубашках с расстегнутым воротом и могли позволить себе петь с толпой их общие песни. Они все казались нам такими обычными — и в то же время такими недосягаемыми. И где-то вдалеке стучал колесами их поезд, и нам так хотелось хотя бы краешком глаза посмотреть на него. Повзрослев, мы отрастили волосы до плеч, стали исподтишка потягивать травку и научились танцевать шейк. Мы забросили домбру и стали играть на гитарах. Мы выкинули «Приму» и стали курить сигареты, на которых был нарисован их чабан, то есть — ковбой. Они стали хвалить нас и подбадривать. А нам всегда нравилось, когда нас хвалят. И мы старались. Мы стали чаще улыбаться, потому что устали их подозревать. Мы стали развязнее — так мы больше походили на них. Правда, нас настораживали их шутки насчет подуставших хмурых людей в одинаковых серых костюмах на Мавзолее. Они незлобиво острили на этот счет, употребляли какие-то непонятные слова: «тоталитаризм», «коммунистический режим», «идеологические шоры»… И однажды им удалось уговорить нас взглянуть на мир под другим углом. И нам открылась совершенно иная картина! Оказалось, все это время нас вели не туда и строили мы не то. Оказалось, что все эти могущественные пенсионеры в униформе — воры и разбойники. Чужаки и временщики. Настоящие правители так себя не ведут, они болеют за своих. И мы скинули чужих вождей с высоких трибун, выбрали своих и отгородились от бывших соседей колючим забором.Гостям так понравились эти перемены, что многие из них перебрались к нам. Они открыли здесь свои конторы и стали снимать дома под жилье. К тому времени мы окончили институты, переженились, и у нас родились дети. Вместе с ними появились на свет новые слова: «кооперация», «приватизация», «акционирование»… Наши деньги превратились в пыль. Нам становилось все трудней и трудней сводить концы с концами. Но наши преданные гости улыбались и похлопывали по плечу. Они говорили, что все это временно, что все это они уже проходили много раз, и надо потерпеть, и что «инфляция» (тоже новое слово) имеет свойство появляться и исчезать. Как грипп или понос. И мы верили, потому что нам тоже хотелось научиться принимать удары судьбы с невозмутимой ухмылкой и на все тяжелые вопросы отвечать неподражаемым «О’кей!». Вскоре они объяснили нам, что бизнес — не порок, и что деловые люди — это не жулики, а — предприниматели. Мы ринулись предпринимательствовать, но это оказалось делом непростым и даже опасным. В подъездах стали резать людей, а наиболее удачливых предпринимателей стреляли прямо на улицах, как бешеных собак. Но они сказали, чтобы мы не паниковали и что у них было то же самое. Когда-то. И что весь этот кошмар закончится, как только всё поделится. Наконец, когда всё поделилось и утряслось, мы вернулись в наши унылые конторы, которые стали называться офисами. Со временем в них стало меньше стен и больше стекла, хотя от этого они не стали прозрачнее. Появились кондиционеры, изящные и бесшумные. Старые мы выкорчевали из прогнивших рам и установили новые на стены и потолки. Вскоре мы набили наши отремонтированные офисы их оборудованием: бойлерами и микроволновками, факсами и ксероксами. Заставили все столы компьютерами, в которые загрузили их программы. Быстро пересели с опостылевших «жигулей» в их «мерседесы» и «лексусы». К тому времени у нас совсем прижились их деньги, которые мы прозвали на свой манер — баксами. С этих баксов на нас доброжелательно глядели их великие вожди. На этих деньгах написана знаменательная фраза: «Мы верим в Бога». Мы мало слышали об их Боге. Мы больше верили — им. Через пару лет они научили нас новым словам: «демократия», «парламент», «плюрализм»… Нам было тяжело усваивать всю эту науку, но мы уже разглядели тот самый поезд. Он прогрохотал совсем рядом, параллельным курсом, сверкая никелем и манящими бликами фееричных огней.Нам захотелось прокатиться. Ну, хотя бы разочек! Хотя бы в одном из последних вагонов! Хотя бы до ближайшей станции!.. Они улыбнулись в очередной раз своими ослепительными улыбками и взяли нас с собой. И у нас сразу захватило дух от скорости! Нам стало дурно с непривычки. Некоторые совсем потеряли голову и стали вести себя неприлично. Вначале пропали ложки в вагоне-ресторане. Потом стали исчезать в купе и коридорах разные блестящие штучки. Кто-то даже попытался открутить на ходу колесо. Пришлось остановиться, чтобы высадить воришек и придать всему первоначальный вид. Многие пребывали в замешательстве. Но они в очередной раз проявили благородство, улыбнулись снисходительно и произнесли другое волшебное слово: «индэпендент!» И все слегка опьянели от дразнящего вкуса этого сладкого слова. Так они снова вдохнули в нас силы, и мы вновь включились в волнительный азарт погони за далеким, недостижимым, безоблачным счастьем. И нас не пришлось уговаривать. Мы сами подбросили в топку угля и понеслись на всех парах. Мы не успевали думать и считали, что со всем остальным разберемся по дороге, поскольку были заняты новым важным делом. Мы строили город. Новую столицу. В самом центре степи. Как когда-то они… Ведь они тоже в свое время построили город посреди пустыни, который со временем превратился в столицу мирового игорного бизнеса. Мы возводили второпях дома и здания. Такие же, как у них. Мы старательно повторили черты всех их узнаваемых символов, и скоро в нашей столице появились маленькие копии всех их главных городов. Гостей становилось больше. Они радовались нашему рвению и предложили покопаться в земле. Они полагали, что у нас там зарыт клад. И мы стали копать. Вместе. И нашли мно-о-ого чего! Они обрадовались еще больше. «Вот видите, — воскликнули они, — сколько тут у вас всего! Теперь вы богатые люди! Мы научим вас торговать!» И они научили нас продавать наше всё, правда, под их присмотром и на их условиях. И мы не стали возражать, потому что нашего всего должно было хватить всем… Это у нас в крови. Мы всегда рады гостям. Так у нас принято: гость в доме — понятие святое. С гостем приходит в дом благодать Божья. Кстати, о Боге. Недавно в нас с новой силой проснулась Вера. Мы бросились повсюду возводить мечети. Наши мальчики стали отращивать бороды, как мы когда-то — волосы. Юные девы закутались в длиннополые платья и покрыли головы хиджабами. Мы ездим в наших дорогих машинах по пятницам в мечети и раздаем садака. Мы свято верим, что Бог все это видит, Он пометит наши взносы в своей книжице о земных налогах и как-нибудь за это воздаст. Потом. Так Бог стал у нас модой. Мы отказались от своих прежних идолов и снесли старые памятники. Оказалось, что все это время мы поклонялись не тем. Мы слепили новые обелиски и переименовали улицы наших городов. Они сказали, что это в нас проснулось историческое самосознание. Оно, наверно, действительно проснулось, потому что нам захотелось воскресить свой язык и вспомнить свои песни. Мы честно попытались все это вспомнить, но… Но у нас почему-то не получилось с первой попытки. Мы попытались еще раз. Потом еще и еще. Ничего не вышло. Тогда мы стали трясти наших стариков, наших несчастных запуганных глухонемых атеистов, побитых нуждой и пресмыкательством. Мы надеялись, что они всё вспомнят и передадут нам. Как это и принято было всегда в Степи. Но наши старики оказались уже не те. Они сами все позабыли, пока возились с гостями, и стали ругать нас за то, что мы не помним родства, забыли обычаи, не помним своих традиций и песен. Мы стали ссориться и злиться. А потом один из наших самых уважаемых стариков взял да и поцеловал руку правителю. И все на секунду замерли… А я? А что — я? Я удивился. Мне показалось, что я все это видел в их фильмах про сицилийских предпринимателей. И мне стало не по себе. Потому что все это уже было. Не так давно. Правда, тогда мы целовали руки чужих правителей. «Неужели ничего не изменилось?» — подумал я. Или все повторяется заново? По кругу. Наверно, нам поменяли чип, отвечающий за достоинство? А может, нас завирусовали? Нам сменили память? Нас апгрейдили, пересчитали и по ходу вставили другие программы? Мы подверглись атаке клонов? Что теперь со мной? На кого я теперь стал похож? Я подошел к зеркалу и увидел себя, одетого в их одежду, обутого в их обувь, пропахшего их парфюмом… И я впервые испугался… Я присмотрелся к своим детям. Они уже подросли. Они — обычные пассажиры этого поезда. Они покачиваются в своих купешках и не особо замечают его сумасшедшую скорость. Они давно играют в их компьютерные игры и на свои дни рождения просят приставки с айпадами. Они посмеиваются над нашими «лексусами» и мечтают о «мазератти» и Багамах. Они могут на слух отличить Бейонс от Леди Гага, но они на спор не отличат Курмангазы от Даулеткерея. И вообще, я заметил, что они стали слегка стесняться наших прежних привычек, доставшихся нам в наследство от наших потускневших отцов. Мало кто из них теперь понимает, что такое асык и что такое чехарда. Они танцуют их танцы и поют их песни. Многие из них по-настоящему плакали, когда умер Майкл Джексон… Наши детки восклицают «Вау!», когда радуются, и говорят «Щет!», когда огорчаются. Они давно научились улыбаться трудностям и на все наши переживания отвечают бодрым «Ок!». Наиболее прозорливые из нас планируют отправить их уже в гости к ним. Пусть, мол, учатся там. Может, и зацепятся. Приживутся. И станут для них такими же своими, как и все остальные в этом изменчивом мире. Тем более мозги наших детей работают по-новому и в их жизненных приоритетах на первом месте стоит забойное слово — «успешность». Как она будет достигаться и за счет чего — нам уже не так важно. Важно, чтобы им было хорошо. А им уже хорошо. В них нет тех комплексов, которые всю жизнь тяготили нас. Они не суетятся и не расшаркиваются перед нашими гостями. Они говорят с ними на одном языке и на одном понятийном сленге. Наши детки почти уже не отличаются от их детей. Наверное, мы добивались именно этого… Ну и ладно, чего грузиться теперь? Ведь мы стали жить лучше. В наших мусорных бачках нет огрызков плавленого сырка «Янтарь» и стоптанных ботинок, пошитых на фабрике «Большевик». Мы забыли про очереди за чешскими сапогами и польской мебелью. Мы больше не записываемся на десять лет вперед, чтобы купить какой-нибудь вонючий «москвич» или даже «волгу». Мы больше не ездим купаться на Капчагай, потому что Анталья стала одной из окраин нашей большой страны, и там можно жить, и пить, и есть целую неделю! Бесплатно! О чем мы всю жизнь и мечтали! Разве не это обещал нам когда-то тот самый лукавый человек с портрета, что висел в селе напротив конторы? Оказывается, он картавил правду! Оказывается, он говорил о том, что построили в Турции, только сами турки об этом не знают. И не дай Аллах, кто-нибудь откроет им на это глаза… Словом, у нас все хорошо. У нас сложилась жизнь, и во многом благодаря нашим гостям. Мы привыкли и улыбаемся друг другу все понимающими улыбками. Нам хорошо вместе. Они нашли ответ на наш главный вопрос: «Почему мы всегда стартуем, когда все финишируют?» Мы теперь почти наравне со всеми. О нас слышали, о нас знают, и мы все едем в одном поезде. Правда, в разных вагонах: они где-то там, в голове эшелона, где не так трясет. Мы ближе к хвосту. Но это нас не смущает. Мы ведь все-таки едем в одном составе, а значит, в одном направлении. Куда, точно пока неизвестно, но, говорят, дальше будет еще интереснее… И все же… Все же что-то не так. Что-то саднит и беспокоит по ночам. И я просыпаюсь. И не могу заснуть. Почему? Мой друг — Славка — уехал куда-то далеко. В селе не осталось садов, их вырубили, и нет больше апорта. Куда он пропал, никто не знает. Ласточки улетели и не вьют больше гнезд под крышей нашего дома. Да и дома-то больше нет… И еще: я не могу вспомнить — куда делся мой жеребенок? Вырос он или нет? Я не помню. И потом: где уздечка, где седло? И еще: я не помню, выиграл я ту байгу или нет? И вообще — была ли байга? И почему, когда я слушаю нынче свой язык, я слышу в нем много новых слов, торчащих нелепо и забавно, как когда-то наши пальцы из заношенных сандалий? И, что самое неудобное: оказывается, все эти новые слова — не переводятся. Значит ли это, что перевелись мы? Ермек Турсунов